- Послесмертные следы от завода...

- Позвольте-с, как же так?..

- Голубев показывал...

- Что показывал?..

- Какую-то проблематическую лазейку из усадьбы, находящейся чуть ли не за полторы версты от завода Зайцева, при чем промежуточная местность совершенно непроходима, благодаря оврагам...

Что там! Пустяки!.. Все вали в одну кучу...

Но ведь, помните, все это уже опровергнуто: все эти странные гвозди, лазейки...

Ведь следователь по особо важным делам, приглашенные им понятые, все в один голос сказали, что эти предположения - сплошная ерунда... Нет, так как все эти {179} обвинения представил член союза русского народа черносотенец Голубев, - здесь закон и пророки.

Как странно смотреть на все, что здесь происходит!..

А господин Замысловский? Тому, как стене горох. Сыпет и сыпет свое, наперекор всем возможностям...

И вот, говорит, Андрюшу могли убить только на заводе Зайцева, а Бейлис - управляющий там. Скажите, г.г. присяжные, ну кто может убить без ведома управляющего?

Ведь вот, подумаешь, наивность какая: словно так и бывает: захочет кто-либо убить, сейчас приходит к управляющему и говорит:

- Так что, Микита Николаич, убить тут нам человечка надоть, так ты уж, барин, того, не взыщи: часочка на два отлучимся, а как справимся - сейчас за дела...

И вот так все в этой речи: крутит, крутит, что-нибудь да и выкрутит...

И число-то двенадцатое роковое, и ружьецо Андрюши почти роковое, и тринадцати ран в висок - тоже роковое...

Все рок и рок... Словно живешь во времена Еврипида что ли...

А о Бейлисе что?

Да ровно ничего...

До смешного ничего...

Надо поражаться, как берутся гражданские истцы обвинять человека в таком тяжелом преступлении при отсутствии всяких улик и при несомненной закулисной тщательной работе частных лиц в пользу обвинения....

И как ни старался я уловить значение, логическую мысль, основания этой речи - не мог, ибо каждая посылка, г. Замысловского немедленно же разбивалась, как только чуть вспомнишь о свидетельских показаниях.

И Замысловский, на мой взгляд, - совершенно оскандалился, хотя им и были приложены громадные усилия из ничего создать нечто.

Впрочем, он ведет верный расчет: демагогически вдалбливая мысль о том, что здесь все подкуплены, что только он и его товарищи - Шмаков и юнейший из мудрых Дурасевич - бескорыстные труженики, что только они сидят здесь на суде целый месяц и ничего не получают, а что все остальные: - и свидетели, и защита - все это слуги {180} еврейства! Он рассчитывал, конечно, этими дешевыми приемами заставить поверить присяжных заседателей ему, а поверят, мол, в одном, поверят и во всем. Но его ожидания не оправдались...

LХХI.

Речь Шмакова.

Странный человек - этот Шмаков, один из представителей гражданского иска в деле Ющинского-Бейлиса.

Пожилых лет, дряхлый старик, седой как лунь, он фанатик-антисемит. Везде и всюду выступает он против евреев и, кажется, умрет с проклятиями на устах этой нации.

Что они сделали ему?

Конечно, ничего... Шмаков - это яркий представитель отживающего дворянского режима.

Любитель книг и своеобразной науки, освещающей ему все вопросы с узко-националистической точки зрения. Он ненавидит все, что идет вразрез с жизнью того старого порядка, к которому он привык. Еврейский вопрос - это то зеркало общественной жизни, в котором для него отражается все ему неприятное, беспокоющее, новое, волнующее...