Сетовать на судьбу — не мой принцип, я считаю, что если тебе даётся возможность снова делать то, что ты умеешь и любишь делать хорошо, то неважно как ты эту возможность получаешь. Главное, что она присутствует, а уж как ею распорядиться, это другой вопрос. Вспоминается давнее происшествие, когда будучи уже на контракте, я служил в одной части, расквартированной в… Короче, там постреливали. Пёстрая компания из местных тунеядцев именующих себя «муджахедами» (именно в этой транскрипции), и несколько сотен моджахедов настоящих, воевавших только за деньги, были головной болью для местной группировки наших, российских ВС. Тунеядцы прекрасно знали местность, а у моджахедов был опыт партизанской войны, в среднем не менее чем по двадцать лет на брата. В сочетании, получалось довольно кисло и недели не обходилось без того, чтобы кто-то из наших не «отъехал на сотки»[73]. Мой взвод был прикомандирован в распоряжение командира сводной артбригады, но выполнять приходилось работу и за обычных «пластунов», ведя разведку и проводя крупные, и не особенно, пакости в интересах всей группировки. Работа интересная, местами даже неплохо оплачиваемая.

Как-то раз, возвращаясь с боевых, подстрелили старлея, что ходил вместе с нами. Сработал снайпер, незамеченный охранением. Парню разворотило весь затылок, мозги вылетели метра на три в грязь. Пока вычислили позицию стрелка, пока встали на след — прошло около часа. Взять живьём не получилось — поняв, что пришёл за ним северный зверь писец, снайпер застрелился. Обработав тушку как положено (подвесили за ноги на ближайшем дереве так, чтобы было видно его друзьям, а сапёр поставил пару сюрпризов; позже мы узнали, что ещё два духа эти гостинцы переварить не смогли), я заметил, что один из бойцов плачет. Тихо так подвывает и раскачивается из стороны в сторону. Применил обычное лечение: сначала хлопнул по морде, потом дал выпить водки. Но самое главное было потом, тогда я подвёл его к трупу лейтенанта:

— Смотри: он мёртв. — Зрелище было не из весёлых. Мой боец, старался отвернуться, но я заставил его смотреть снова. — А ты жив. Хочешь быть таким как он сейчас, тогда продолжай накручивать себя и стенать, не хочешь — помни о том, что остался в живых и веди себя как тот, кто жить хочет.

Вроде помогло: парень отслужил, дембельнулся и уехал. Но судьба свела нас снова. Когда я повёз тела ещё двух бойцов — срочников в родной город этого парня. Говорить с родственниками, это хуже, чем одному идти за солью в духовский аул. Тяжко, но необходимо. Под вечер, возвращаясь в гостиницу, увидел нищего в линялом, грязном камуфляже, сидящего на углу оживлённой улицы. Это был мой бывший подчинённый. Мутные от водки глаза, струпья и коросты на давно немытом, заросшем клочковатой бородёнкой лице. Он не сразу, но узнал меня, вскочил и бросился бежать… У нас не принято бросать своих. Догнал, снова набил морду, отобрал паспорт и, приведя в божеский вид, увёз с собой. Сейчас работает где-то на Сахалине, завербовался на траулер. Рыбу промышляет. И каждый год приходит от него письмо: там обычно фотография его самого с женой и маленькой дочерью и всего одна строчка на листке аккуратно вырванном из тетради: «Я — живой, командир». Так бывает не всегда, но когда бывает, это победа.