У меня есть все основания полагать, что его убийство связано с нашим пребыванием на Горном Алтае. Произошло оно за семь дней до моего ареста. Из тюрьмы я обратился к Генеральному прокурору с просьбой расследовать гибель Саши Бурыгина.

Мне он вспоминается как пацан, держит в руках черепаху, улыбается. Сзади, внизу Пяндж. Ко мне он всегда обращался: «Разрешите доложить?» Или: «Докладываю». Возвращались мы трудно. В поезде Душанбе—Москва, на территории Узбекистана, жуткие узбекские менты тонтон-макуты отобрали у моих ребят камуфляж (пацаны взяли с собой на память о Таджике и 201-й дивизии). Я велел отдать, в противном случае нас могли высадить и бросить в какой-нибудь зиндан, откуда не выберешься, а то и наши трупы в арык. Такие случаи бывали, и даже с солдатами 201-й дивизии, после чего российский контингент только летает над Азией. Бурыгин свои камуфляжные родные, майорские (в них он приехал), не отдал. Уперся, когда заставляли снять. У него под штанами были кальсоны. Так и не снял. Упрямый был. В последнюю ночь в его жизни он тоже уперся и чего-то им не дал. Показаний на меня?

В городе, где мне суждено было провести мое детство, с речками херово. Через центр, вонючая, всегда закисшая и зацветшая, течет вблизи Благовещенского собора речка Харьков. В последний раз, когда я был там, в 1994 году, речку неуклюже чистили, взломав набережную и оставив от речки узкий вонючий проток. Обнажившееся ложе реки выглядело так, что гаже не бывает, лучше уж не глядеть, а то приснится как Новый мировой порядок. В 1994-м я был в Харькове с Тарасом, в левом частном автобусе мы ехали из Ростова-на-Дону. Автобус не осматривали на границе, он лихо катил по земляным ухабистым дорогам мелких шахтерских городков российского, а затем украинского Донбасса, внезапно останавливался на лесных просеках, где знакомые нашим шоферам люди передавали им некие бесформенные тюки, и мы тряслись дальше. Поездка, кстати, была крайне интересная, дымная, осенне-летняя. Были открыты все окна автобуса, и природа, куда более удаленная от человека, путешествующего в поезде, здесь была рядом. В окна накрапывало или палило солнцем. Но бросим автобус, вернемся к рекам.

Кроме речки Харьков в городе есть еще речка Уды. Вся целиком система харьковских рек была недоступна моему пониманию тогда, когда я жил в городе, недоступна она и сейчас. Где текут эти Уды, по-старорусски уд — это член, сливаются ли они с речкой Харьков или нет, мне неизвестно. И как они, обе эти реки, связаны с Журавлевским пляжем, описанным в моей книге «Подросток Савенко», я понятия не имею. А Журавлевский пляж в те годы был городским пляжем. Возможно, таковым и остался. Интересно, что рядом с пляжем был расположен кожевенный завод, и вода, в которой купались городские красавицы, желанные и гордые, время от времени окрашивалась то в коричнево-красный, то в зелено-коричневый цвета и начинала вонять химикатами. В те годы, впрочем, общество не было информировано об экологии в такой степени, как сейчас, и народ продолжал купаться, ругаясь и отфыркиваясь. Ныряльщики жаловались, что трудно нырять, глаза жжет, только и всего. Городской пляж, впрочем, был сделан таким образом, что кожевенные выбросы ощущались в различных его местах по-разному. Пляж образовали просто: раздвоили реку в двух местах, вырыв полукруглый канал, в который запустили воду. Таким образом образовался пустынный остров: на нем врыли в землю грибки и построили бетонный дзот — в нем предполагалось открыть ресторан. Но этого никогда не случилось, потому дзот зарос вначале репейником и бурьяном, а затем кустами и деревьями. Так вот, на ближайших от кожзавода участках реки загрязнение чувствовалось сильнее, а именно на старом русле, а на новом русле чувствовалось меньше.