Моя мама, приехав в 97-м году, называла ее «воробышек». Мы сошлись вновь в ноябре 1997 года. Она захотела и пришла. Поставила диск Эдит Пиаф, наш, под музыку Пиаф мы начинали с нею жить в 95-м, села ко мне на колени. «Я к тебе вернусь, но не сегодня». Через несколько дней я пригласил ее в «Метелицу», где присуждалась в обстановке тусовки некая глупая премия. Уже за что, не помню, но за одним столом с Жириновским, Зайцевым, Айзеншписом и еще какой-то теткой мы напились. Нас обильно фотографировала пресса. Мы обильно целовались. Затем отправились ко мне. Выпили еще. Она собралась уходить. Я избил ее. Кровь была даже на шторах. Потому что так нельзя.

И мы поехали в Санкт-Петербург, где шел дождь. В Санкт-Петербурге должен идти дождь и потому идет. На перроне нас встречали национал-большевики. Руководитель организации НБП Андрей Гребнев, поэт, безумный тип (я тебя, Андрюха, все равно ценю, хоть мы тебя и сняли с поста руководителя НБП в Питере, уж больно ты безумен для этого), Маша Забродина, она умерла в прошлом году, в октябре, брат Андрея — Сергей Гребнев. Так как визит мой в северную столицу на сей раз был неофициальным, — вождь приехал с девушкой развлекаться, — то мы и стали развлекаться. Мы пошли по городу вдоль набережных, и заходили в забегаловки и «рюмочные», и угощались. Маша угостила нас сушеной питерской специальностью — червеобразным длинным овощем, собранным в тайге или тундре, мир ее праху. В таком состоянии национал-большевики устроили нам экскурсию под названием «Петербург Достоевского», из которой я помню только замерзшую, как воробей, Лизу в дутой синей куртке. Еще мне казалось, что со мною был Дугин.

Переночевали мы в штабе партии на Потемкинской улице, он же служил помещением чайной фирмы, в кабинете завхоза и партайгеноссе Александра. Кроватью служил раскладной диван, крайне неудобный, таежная овощь давала себя знать в случае Лизы сонной усталостью, а в моем противоположным эксцессом — обостренной похотью. Ночью в форточку стала проситься кошка. Я встал и попытался ликвидировать причину беспокойства, но не ликвидировал. Утром я вскочил рано, не в силах спать рядом с любимой девушкой. Любимую девушку мне удалось поднять лишь через пару часов. Мы покинули партийное гнездо и долго завтракали в подвальном кафе, наслаждаясь друг другом. Во всяком случае, я наслаждался ею. Гладил ее покрасневшие руки. Поглаживание ее рук с красными косточками, костяшками пальцев меня возбуждало. Я пил пиво и думал, как я ее люблю, тоненькую, изящную, неземную. Затем я опускал глаза и признавался себе, что примирение между нами долго не продлится. Я вспомнил, как хладнокровно она легла с явившимся в мое отсутствие А. и как хладнокровно в нескольких строчках повествовала об этом эпизоде в своем дневничке.

Я выпил водки, чтобы любить ее больше и дольше. Я всегда был храбрым и по-своему практичным парнем. Практичность моя заключалась в том, что я предпочитал лучшее. Я не боялся ответственности. Трудные женщины — такая же реальность, как трудные дети. Я не боялся трудных женщин. Я их выбирал.