Мы шли, стуча ботинками (правда, большинство были одеты в кеды), как на параде, не спеша. За что я люблю безумие войны, что тут все перед всеми и собой выебываются. Нам совершенно не надо было идти в ту сторону плотины. Тот берег был не наш. Мостки кончались глухо заложенным мешками с песком пулеметным гнездом, но к нему можно было добраться через каземат, выход из каземата как раз выводил в гнездо. Фактически мы шли туда посмотреть. Но и разглядывать там было нечего. Там было минное поле под гнездом — все это знали и всех это устраивало. И их, и наших. Однажды на минное поле зашел какой-то их «румынский» парень-офицер и подорвался. Так его дочиста обглодали лисицы. Осторожные и легкие лисицы никогда не подрываются на минах. Так что мы шли посмотреть. Только и всего. Или упасть от пули на этих отполированных поколениями гидроэнергетиков стальных листах и истечь кровью. Местные не увиливали от ответственности. Они шли широко, грудью, такие же отлично видимые врагом, как и мы. Они вели нас, москвичей, у них был великолепный повод показать еще раз свою храбрость. Всего нас было семь человек.
На таком солнце кровь должна свертываться быстро, думал я, шагая третьим и до боли вглядываясь в изумрудную зелень берегов. Солнце еще дополнительно остро било в глаза, отражаясь от полированных до блеска стальных листов. Если тут упадешь, то выволочь раненых не будет никакой возможности, — думал я, на фоне синего безоблачного неба мы видны в подробностях до автоматного ремня даже не снайперу, даже не в прицел. Тут перебьют всех, я бы вначале стрелял в ноги переднему и заднему, а потом не спеша добивал бы в корпус и в голову остальных.
Мы дошагали до середины реки, и стало видно, как Днестр уходит сияющей полосой вниз и вдаль к морю. Дул вкусный, самый свежий в мире ветер, временами принося мельчайшую водяную пыль. Я представил, как бликуют в прицеле снайпера мои очки и сделал огромный глоток вкусного воздуха…
В гнезде нас ждали. Мы пообнимались и похлопали друг друга по плечам. Пулеметчики угостили нас из фляжки. Каждый сделал скупой глоток. Семи женщинам на этот раз повезло. Обратно мы пошли через каземат, ругаясь и хохоча.
Тот, кто не прошел по мосткам Дубоссарской ГЭС, по верху плотины, тот… я пытаюсь подыскать слова… не знает осатанения безумия… Лучше вообще-то его не знать.
Кубань
Жириновский был в серых трусах. Тело — умеренной упитанности, красновато-рыжее, раздутое в области живота. Плечи — недоразвитые.
Река Кубань текла между камышами серая. Трое пацанов, дрожа от холода, отжали свои трусы, повернувшись к нам белыми задницами, напялили трусы на себя, сели на велосипед все трое, один на раме, и тяжело покатили от нас, подозрительно оглядываясь.
— Малолетние преступники, — сказал Жириновский, — стыбрили что-то и в бега.
У Жириновского, я заметил еще тогда, когда он мне нравился, был нездоровый интерес к мальчикам-подросткам.
— Владимир Вольфович, — сказал верный Андрюша Архипов, похожий на Гесса, — давай запустим в СМИ феню, будто вы мальчика спасли, мальчик тонул в реке Кубань. Сегодня же запустим по факсу.