Татьяна, тепло глядя на него, думала:

«Какой он… какой он интересный: подбородок узкий, скулы выдались. Татарин, что ль? И как меняется: то весь сияет, то суровый до страшного. И что он мне говорит? Ах, постель! Мягкая постель. Сменили белье. От него исходит особый запах свежести… и рука Николая на подушке, большая, сильная. Я кладу свою голову на его руку, и мне кажется: я маленькая-маленькая. Но не страшно: такая рука защитит меня. Что он еще сказал? И почему так сердито? Ах, вон что! «Давай… Давай полетим». А там скажут: сын где, мать где? А-а-а? Забыла… к мягкой постели потянуло?»

Бывает так, человек долбит землю день, два, три: отбрасывает глину лопатой, киркой выворачивает камни… Тянутся недели, может быть месяцы… и вдруг появилась чистая слезинка, а затем хлынул освежающий ручей. Что-то такое же происходило в эти минуты с Татьяной: она вспомнила партизан, их тоскующие глаза… а вот перед ней Николай Кораблев и его глаза — с упреком и болью… И как она скажет ему про сына, про мать?

«Нет! Домой! Домой! — требовательно закричало в ней. — Несмотря ни на что, домой!» — это она хотела было сказать генералу, но сжигающий стыд опалил ее, и тут же поднялось другое чувство, незнакомое ей до войны, — чувство мести.

— Дайте мне… дайте мне что-нибудь… написать, — заикаясь, попросила она.

Масленица с охотой выхватил блокнот и карандашик.

В общем молчании Татьяна присела к столу и написала:

«Коля! Родной мой! У меня такое огромное горе, что с ним я не могу явиться к тебе. Я должна отомстить, чтобы жить. Навсегда, навсегда, навсегда твоя Татьяна». Сложив листок, она добавила: «Урал. Чиркуль. Директору моторного завода Николаю Степановичу Кораблеву», — и подала записку Громадину.

На улице кучилась тьма: тропы, деревья, небо — все словно было залито нефтью. Но Громадин, выйдя из блиндажа и радуясь тому, что Татьяна осталась, сказал:

— А ведь посветлело. Право же!

Масленица, понимая, почему для Громадина «посветлело», произнес:

— Еще бы… хоть глаз коли, — и чуть погодя: — А на какую работку вы думаете ее, товарищ генерал?

— Кого это?

— А ее… товарищ генерал.

— Тьму?

— И темная ночка — друг партизану.

Громадин о чем-то подумал, затем:

— Ты, Масленица, часто нос суешь не туда, куда следует. Смотри, отхряпнут, останешься без сморкалки, — и остановился.

Петр Хропов, Масленица, Яня Резанов, адъютант, идущие за ним по тропе, от неожиданности толкнулись друг другу в спину, а от Громадина донеслось:

— Партизаны, а шага не слышите. Надо иметь слух птицы… Адъютант! Пиши в уме приказ: «Отозвать в центр Петра Ивановича Хропова, Якова Резанова. Командиром в отряд послать Масленицу». Приказ подпишет комиссар.

— Товарищ генерал, — робко, вкрадчиво и не сразу заговорил Масленица. — Ну… ну, подчиняюсь.

— Попробуй не подчинись!

— Даже не думаю. А только как же с полицаями?

— Эту тварь другие выведут! — затем, немного подождав, генерал добавил: — Лягу спать. Как только взовьемся, лягу спать.

Дальше они шли молча.

Петр Хропов с сожалением думал:

«Значит, прощай ребята. Я погрущу о них, они обо мне. И что-то предстоит впереди?».