— Не умею, — тряхнув головой, произнесла она.

— Тогда смотрите, — Вася тоже склонил голову, и через какую-то минуту на стол закапали слезы… и вдруг его лицо ожило, засмеялось, затем по нему прошла смертельная тоска, и снова оно вот-вот разорвется от хохота.

— Ну-у, — удивленно протянула Татьяна. — Вы же артист, Вася. Петр Иванович, а вы так умеете? Ох, Вася, вам бы на сцену!

Когда она усвоила и эти приемы — научилась по заказу плакать, смеяться, грустить, выражать презрение, недовольство, они вместе с Гуториным поехали по партизанским становищам. Побывали и там, где около года проболела Татьяна. Здесь их встретил Масленица. Он так обрадовался Татьяне, что даже не обратил внимания на комиссара Гуторина. Завидев Татьяну, Масленица сорвался с места, побежал вдоль блиндажей и землянок, крича:

— Э! Ребята! Татьяна Яковлевна приехала! Да. Да. Та самая. Айда встречать!

Партизаны высыпали из своих нор, обступили гостью, глядя на нее восхищенными глазами, забрасывали ее вопросами, одобрениями, похвалами.

— Что? — кричал кто-то. — Дорогу в Москву не нашла, что ль?

— Заплуталась?

— Осталась, стало быть, с нами?

— Вот молодец-то!

— Значит, про нас не забыла!

— Эх ты, Татьяна Яковлевна!

— Знай, рады мы!

Когда вопросы, похвалы, поощрения оборвались, Татьяна, не сходя с седла, еще пристальней посмотрела на партизан, сдерживая душившие ее слезы. Затем с дрожью в голосе сказала:

— Я не смогла, товарищи, уехать. Не могу, как не можете и вы: нашу родину надо очистить от фашистской мерзости…

Так в занятиях, разъездах по партизанским становищам незаметно промчался май месяц.

Последние дни Татьяна никуда не выезжала, даже забросила занятия: она ждала Громадина, будучи уверена, что тот передал записку Николаю Кораблеву и, конечно, везет ответное письмо. Она часто и ярко представляла себе, как муж, прочитав записку, улыбаясь, радостно кричит кому-нибудь из знакомых:

— Жива! Жива! Только какая-то беда. Что-то она пишет? — и хмурится, печально смотрит большими карими глазами вдаль, затем перебарывает тоску и снова кричит, показывая записку: — Жива! Жива! Таня жива!

В такие минуты Татьяна уходила куда-нибудь на полянку и, прислонившись к стволу дерева, шептала:

— Родной мой! Я приеду к тебе! Обязательно приеду! Только освобожусь от того, с чем к тебе ехать нельзя: оно во мне, как болезнь!

И томительно ждала Громадина.

Громадин прилетел поздно ночью и, чтобы не тревожить Татьяну, отправился в блиндаж Гуторина. Из Москвы по радио он дал распоряжение начальнику штаба полковнику Иголкину созвать совещание строевых командиров партизанских отрядов и работников штаба.

— Будет серьезное дело. Понятно?

— Понятно, — ответил Иголкин.

— Чтобы и запаха о совещании не выносили. Понятно?

— Понятно.

Командиры собрались в блиндаже Гуторина. Все они были внешне разные: бородатые, бритые, пожилые, молодые, крупные, маленькие, но на всех лицах виднелось одно и то же — суровость, неприступность. Они сидели за столом, на лавках, а кое-кто, не уместившись здесь, забрался на полати и, свесив голову, посматривал оттуда. И курили: дым клубами плавал над столом, лепился по углам, как утренний зябкий туман.