Как и с курами, он больше интересовался их характерами, чем способностью превращаться в ветчину или бекон. Вылив похлебку в длинное корытце, он как завороженный следил за первым бешеным рывком к корытцу. Затем в исступленном чавканье возникала нарастающая нота тревоги. Крохотные обжоры начинали коситься по сторонам, пока потребность обнаружить, чем так наслаждаются их товарищи, не брала верх над всем прочим: в отчаянном стремлении занять чужое место они толкались, взбирались друг к другу на спину, сваливались в корытце.

Старик Бордман всегда был готов прийти на помощь, но главным образом в роли советчика. Как все обитатели сельских местностей, он считал себя великим знатоком любой живности и всех ее болезней, а уж в свиньях разбирался и вовсе досконально — в темной каморке среди карикатур Бэрнсфадера происходили долгие совещания, и старик с воодушевлением повествовал о том, каких дородных красавцев он выращивал в этом самом свинарнике.

Тристан слушал его с почтением, поскольку компетентность Бордмана подтверждалась тем, как ловко он управлялся со старым котлом. Тристан был способен развести под ним огонь, но стоило ему отвернуться, как огонь тотчас угасал. Однако Бордману котел подчинялся охотно. Я часто наблюдал, как Тристан изумленно прислушивался к ровному бурлению в чреве котла, пока старичок вел нескончаемый рассказ и обоих их обволакивал восхитительный запах варящейся картофельной похлебки для свиней.

Однако свинья претворяет пищу в собственную плоть с несравненной быстротой, и розовые малютки преобразились в могучих животных, не склонных к шуткам. От былого очарования не осталось и следа. Кормежки перестали быть развлечением и больше походили на битвы, из которых Тристану все труднее было выходить победителем.

Зато, как я заметил, жизнь старика Бордмана обрела особый смысл, и он бросал любое дело, едва Тристан начинал вычерпывать похлебку из котла. Ему, видимо, было очень интересно наблюдать ежедневную схватку, восседая на каменной колоде, как на троне. Тристан собирался с силами, внимая визгу свиней, заслышавших стук ведра, испускал два-три боевых вопля, чтобы подбодрить себя, отодвигал засов и погружался в гущу хрюкающих, толкающихся животных — широкие жадные рыла норовили погрузиться в ведро, острые зубы грызли носки его сапог, тяжелые туши наваливались на его колени.

Я невольно улыбался, вспоминая, какой веселой игрой выглядела эта процедура еще совсем недавно. Теперь Тристану было не до смеха. В конце концов он обзавелся дубинкой, которой начинал грозно размахивать, прежде чем войти в загон. Устоять там на ногах он мог, только молотя их дубинкой по спинам, и так расчищал себе необходимый клочок пространства.

Свиньи уже почти достигли нужного веса, когда под вечер рыночного дня я вошел в гостиную и увидел, что Тристан, как обычно, развалился в своем любимом кресле. Но все прочее было непривычным: ни бутылки с микстурой, ни сигарет, ни «Дейли миррор», а к тому же он не спал. Его руки бессильно свисали по сторонам кресла, глаза были только полузакрыты, на лбу блестел пот.