Прошло совсем немного времени, и учеба началась…

Когда князь Палецкий придумывал свою сказку, он исходил из простого принципа: «Какая разница, кто его мать? Главное — отец».

А то, что над Третьяком потрудился Василий Иоаннович, понятно любому — уж очень большое сходство. Ну, а чрево, которое его выносило, не столь уж и важно — чье именно. Будь то Елена Глинская, ведущая свой род от потомков Мамая и великого князя Литовского Гедимина, будь то из боярского рода Сабуровых или пускай даже Палашка из деревни Большой Ухват — все они государевы холопки, только у первых чуть больше прав, но принципиального значения эти обстоятельства иметь не могут. Вот если бы такое было у жидовин, где, как он слыхал краем уха, род исчисляют по матери — дело иное. У нас же на Руси — по отцу, и точка.

Потому он и не считал себя лжецом. Тем более что инокиня Пистимея и впрямь о чем-то умалчивала, и для вящего успокоения Палецкий уверил себя, что именно о том, о чем он рассказывал Воротынскому и, с некоторыми вариациями, Карпову.

Но как бы Дмитрий Федорович удивился, если бы узнал, что его выдумка, состряпанная на ходу, на скорую руку, гораздо ближе к истине, нежели он предполагал. Разве что действующие лица этой трагедии, разыгравшейся в ночь на двадцать пятое месяца зарева в лето 7038-е[90], индикта третьего[91], были несколько иные, но опять-таки не все. Во всяком случае, две «героини» той бурной ночи совпадали с истинными — это великая княгиня Елена Глинская и…

Впрочем, обо всем по порядку.

Ее побаивались все, начиная с дворни, которую она крепко держала в кулаке, и заканчивая родным младшим братом Иваном Овчиной-Телепневым-Оболенским.

Суровый, всегда чуточку исподлобья взгляд, восьмипудовый стан, грозный басовитый голос с легкой хрипотцой — было отчего оторопеть при виде этой, уже немолодой боярыни Агриппины Федоровны Челядниной, успевшей похоронить и своего супруга, и четверых детей, умерших один за другим во младенчестве.

Пожалуй, единственной, кто ее не боялся, была Елена Юрьевна Глинская, молодая, всего двадцати с лишним лет от роду. Во-первых, упрямства и силы воли у нее хватало и самой. Что захочет, того непременно добьется, не остановится ни перед чем. Во-вторых, она одна разглядела под грозной внешностью некрасивой сорокалетней женщины всю ее нерастраченную нежность, а по возрасту она как раз годилась ей в дочери.

Разумеется, была у Глинской и подлинная мать — старая княгиня Анна, родом из литвинок, но после того как восемнадцатилетнюю девочку взял в жены великий государь — все те, кто попадал в кремлевские палаты, даже с собственными родственниками, если это мужчины, мог видеться лишь при свидетелях. Конечно, такого правила нигде нельзя было прочитать, потому что в писаном виде оно не существовало. Зато этот обычай был уже давно освящен временем и соблюдался гораздо строже, чем какой-нибудь пункт закона из Судебника Иоанна III.

Да, правила не распространялись на женщин, водившихся на женской половине Теремного дворца, но согласитесь — замена не ахти. Мамкам, нянькам и холопкам душу не больно-то изольешь, да и о сокровенных мечтах тоже не расскажешь — вмиг донесут куда не надо. На худой конец — а может, это и еще хуже — просто растреплют каждому встречному-поперечному. А ведь так хочется хотя бы изредка поговорить по душам.