Удача ему сопутствовала всю дорогу до стана, да и в нем самом. Успел повидать и великого князя, который вышел из своего шатра толком даже не проснувшись — вон рожа какая одутловатая и под глазами не кошели — мешки цельные. Пальцы правой руки при виде этого звереныша против воли сами собой намертво сжались на рукояти сабли, и пришлось до крови прикусить губу, чтобы не метнуться к нему в порыве безудержной злобы. Сдержался. Сумел. И только тоненькая красная струйка, побежавшая по подбородку, знала, каких неимоверных усилий это ему стоило.
Никого из Захарьиных он не сыскал. Может, кто из молодых и был, да Владимиру Ивановичу они незнакомы, а старые куда-то задевались. Не увидел он ни Григория Юрьевича, ни его брата Михайлы. Зато Палецкого нашел довольно-таки быстро, спустя всего час — хотя никого о нем не спрашивал, опасаясь навредить. Он и к нему-то в шатер зашел не вдруг, а выждал время, когда Дмитрий Федорович точно остался в нем один. Лишь тогда, воровато озираясь по сторонам («Дожился, яко тать нощной», — скорбно подивился в душе), Воротынский нырнул под полог.
Правда, скрыть свою беду у него не получилось. Палецкий все ж таки заподозрил что-то не то. Да и как тут не заподозрить, если гость не просто наотрез отказывается от угощения, но и просит не звать никого из слуг. Как не почуять неладное, если он говорит скороговоркой, бессвязно, заглатывая слова и ни с того ни с сего умоляет взять и пристроить куда-нибудь его сынишку.
Однако потому князь Дмитрий Федорович и сидел в Думе, что никогда не торопился высказывать свои мысли вслух, а выводы предпочитал делать лишь после того, как неспешно все обдумает, да не один раз, и со всех сторон.
«В гадючьем гнезде ошибаются однова», — любил напоминать он сам себе. Вот и тут, настороженно глядя на князя Воротынского и гадая — к чему бы тот решил обратиться с такой загадочной просьбой, Палецкий рассудительно произнес:
— Я тако зрю, что говори у нас с тобой не поручится, — степенно ответил он. — А как ты мыслишь, ежели я сам к тебе на днях в Калиновку приеду?
Владимир Иванович опешил. Он ожидал получить либо согласие на высказанную им просьбу, либо отказ — об ином не помышлял вовсе, а тут… Лишь поэтому он согласился, о чем пожалел уже спустя какой-то час, еще не доехав до Калиновки, и даже подумал вернуться, но потом махнул рукой, решив, что пускай все идет как идет, и понадеялся лишь на то, что Дмитрию Федоровичу хватит ума, чтобы не брать с собой лишних людишек.
Ума князю Палецкому хватило, а потому его сопровождало всего двое слуг. В привычной домашней обстановке Воротынский чувствовал себя гораздо увереннее. Пускай приходилось кое-что скрывать из своих замыслов, но хотя бы саму просьбу ему удалось изложить более менее связным языком. Да и причина нашлась подходящая. Дескать, боится он, как бы без женского догляда с сыном чего не приключилось.
Дмитрий Федорович внимательно слушал, благодушно кивал, а потом неожиданно заявил, что утро вечера мудренее, потому как сейчас он даже не представляет, в чьем доме сыну Владимира будет лучше всего жить, и попросил проводить его в опочивальню.