Наконец он умолк, и уменьшилось его пыхтение; но как только он умолк, сказал я со смехом:
«Ты сердиться, огненный пес, – значит, я прав относительно тебя!
И чтобы оставался я правым, послушай о другом огненном псе: он говорит действительно из сердца земли.
Дыхание его из золота и золотого дождя: так хочет сердце его. Что ему до пепла, дыма и горячей слизи!
Смех выпархивает из него, как пестрые тучки; противны ему твое бурчанье, твое плеванье и истерзанные потроха твои!
Но золото и смех – берет он из сердца земли, ибо, чтобы знал ты наконец, – сердце земли из золота».
Когда услышал это огненный пес, он не выдержал, чтобы дослушать меня. Пристыженный, поджал он хвост, трусливо проговорил гав, гав! и уполз вниз, в свою пещеру. —
Так рассказывал Заратустра. Но ученики его едва слушали его: так велико было их желание рассказать ему о людях с корабля, о кроликах и о летающем человеке.
«Что мне думать об этом! – сказал Заратустра. – Разве я призрак?
Но вероятно, это была моя тень. Вы, должно быть, кое-что уже слышали о страннике и тени его?
Несомненно одно: нужно, чтобы я держал ее крепче, – иначе она еще испортит мою славу».
И снова Заратустра качал головой и дивился. «Что мне думать об этом!» – повторял он.
«Почему же кричал призрак: «пора! Давно пора!»
Почему же – давно пора?»
Так говорил Заратустра.
«– и я видел, наступило великое уныние среди людей. Лучшие устали от своих дел.
Объявилось учение, и рядом с ним семенила вера в него: «Все пусто, все равно, все уже было!»
И эхо вторило со всех холмов: «Все пусто, все равно, все уже было!»
Правда, собрали мы жатву; но почему же сгнили и почернели наши плоды? Что упало со злого месяца в последнюю ночь?
Напрасен был всякий труд, в отраву обратилось наше вино, дурной глаз спалил наши поля и наши сердца.
Все мы иссохли; и если бы огонь упал на нас, мы бы рассыпались, как пепел, – но даже огонь утомили мы.
Все источники иссякли, и даже море отступило назад. Земля хочет треснуть, но бездна не хочет поглотить!
«Ах, есть ли еще море, где бы можно было утонуть»: так раздается наша жалоба – над плоскими болотами.
Поистине, мы уже слишком устали, чтобы умереть; и мы еще бодрствуем и продолжаем жить – в склепах!»
Так говорящим слышал Заратустра одного прорицателя; и его предсказания проникли в сердце его и изменили его. Печальный и усталый бродил он; и он стал похож на тех, о ком говорил прорицатель.
Поистине, – сказал он своим ученикам, – еще немного, и наступят эти долгие сумерки. Ах, как спасу я от них мой свет!
Чтобы не потух он среди этой печали! Для дальних миров он должен быть светом и для самых далеких ночей!
Так опечаленный в сердце ходил Заратустра; и три дня не принимал он ни пищи, ни питья, не имел покоя и потерял речь. Наконец случилось, что впал он в глубокий сон. Ученики же его сидели вокруг него, бодрствуя долгими ночами, и с беспокойством ждали, не проснется ли он, не заговорит ли опять и не выздоровеет ли от своей печали.
Вот речь, которую сказал Заратустра, когда проснулся; голос его доходил до учеников как бы издалека: