он,

Я с вами здесь в оазисе-малютке,

–

Как он, томлюсь по девичьей мордашке,

По зубкам-грызунам, по белоснежным,

Как девушки, и острым и холодным;

По ним-то именно сердца тоскуют

Всех распаленных фиников. Села.

Как этот южный плод, и сам

Похожий на него сверх меры,

Лежу я здесь, летучим роем

Жучков крылатых окруженный,

И вкруг меня в игривой пляске рея,

Мелькают также крохотные ваши,

Язвительно затейливые ваши

Причуды и желаньица…

Вы, окружившие меня облавой молчаливой,

Чего-то чающие и немые,

Вы кошки-девушки,

Зулейка и Дуду.

Осфинксовали

вы меня кругом

(Чтоб много чувств вместить в едино

слово —

Грех против языка прости мне, Боже),

–

И я сижу, вдыхая здесь —

Чистейший воздух, райский воздух,

право,

Прозрачно легкий в золотых полосках.

Нет, никогда еще с луны на землю

Не ниспадал такой хороший воздух,

Ни по случайности, ни по капризу,

О чем нам пели древние поэты.

Но это мне сомнительно, конечно,

Ведь прибыл к вам я из Европы,

Что недоверчивей всех старых женок

в мире,

Пусть сам Господь исправит то!

Аминь.

Чистейший этот воздух поглощая

Ноздрями-кубками, раскрытыми широко,

Без будущего, без воспоминаний,

Сижу я здесь, прелестные подруги,

И все смотрю, смотрю на эту пальму,

Которая, подобно танцовщице,

Так изгибается и ластится, качаясь…

Что, заглядевшись, станешь делать

то же

Подобно танцовщице, долго-долго,

Опасно долго, на одной лишь

ножке

Она стояла до того, что, право,

будто

О той другой и вовсе позабыла.

По крайней мере, тщетно я старался

Сокрывшуюся прелесть разглядеть,

Обоих близнецов единства прелесть,

–

Конечно, именно вторую ножку,

В священной близости изящных и воздушных

Блестящей юбочки порхающих зубцов.

И если мне, прекрасные подруги,

Готовы верить вы охотно – прелесть

эту

Она утратила.

Уж нет ее! Утраченная ножка

Навек потеряна, как жалко милой

ножки!

Где, одинокая, она грустит в разлуке,

Покинутая, где она тоскует?

Быть может, в ужасе пред белокурым

Чудовищем со львиной гривой или,

Быть может, уж обглодана до кости

Она, увы, изъедена! Села.

О, да не плачьте же, не смейте плакать

Вы, нежные сердца!

В беломолочной груди, словно финик,

Сердечко ваше, кошелек-мешочек

Со сладким корешком.

Зулейка, будь мужчиною, довольно!

Бодрей, бодрее, бледная Дуду,

Не плачь же больше! —

– Иль, может быть,

Уместней здесь иное средство, сердце,

Способное легко унять – скрепить?

Как назидательное изреченье, к слову

–

Или воззвания торжественный призыв?

Да, да, зову тебя,

Достоинство, на сцену,

Честь европейца!

Ты добродетелью надутый мех,

Шипи, свисти и дуй еще,

Ха!

Еще раз прореви Морали ревом,

Рыкая львом пред дочерьми пустыни,

Морали львом!

Ведь, милые мои!..

Вой добродетели в Европе заглушает

Весь жар души, всю страстность европейца

И европейца волчий аппетит.

И вот я перед вами, европеец,

И не могу, о Господи, иначе.

Да будет так!

Аминь.

Пустыня ширится сама собою: горе тому, кто сам в себе свою пустыню носит!

После песни странника и тени пещера наполнилась вдруг шумом и смехом; и так как собравшиеся гости говорили все сразу и даже осел, при подобном поощрении, не остался безмолвен, то Заратустрой овладело некоторое отвращение и насмешливое чувство к посетителям своим, – хотя его и тешила радость их. Ибо она казалась ему признаком выздоровления. Он незаметно вышел из пещеры на чистый воздух и стал говорить со зверями своими.