ПРАВДИВЫЙ ПИКСИ: Один на тринкиньон.
СЭМЮЭЛЬ: Тринкиньон?
ПРАВДИВЫЙ ПИКСИ: Это число пикси. Тринкиньон. Оно такое огромное, что по сравнению с ним бесконечность кажется ничтожно маленькой. Это число, которое используют, чтобы исчислять печаль и воспоминания.
СЭМЮЭЛЬ: Значит, вероятность убежать из леса вместе с сестрой совсем мала?
ПРАВДИВЫЙ ПИКСИ: Да. Совсем мала. Примерно так же, как вероятность того, что солнце превратится в масло.
СЭМЮЭЛЬ: А теперь можно я возьму твои сандалии?
ПРАВДИВЫЙ ПИКСИ: Это моя единственная пара.
СЭМЮЭЛЬ: Ты пытался меня отравить. Самое меньшее, что ты можешь для меня сделать, — это отдать мне свои сандалии.
ПРАВДИВЫЙ ПИКСИ: Ох, ладно.
СЭМЮЭЛЬ: Спасибо. Они мне как раз по размеру… Ибсен. Ибсен, просыпайся. Нам нужно идти искать Мастера перемен.
ИБСЕН (встряхиваясь со сна): Гав.
ПРАВДИВЫЙ ПИКСИ: Вы уходите?
СЭМЮЭЛЬ: Да. Уходим.
ПРАВДИВЫЙ ПИКСИ: Очень хорошо.
СЭМЮЭЛЬ: Постарайся быть хорошим.
ПРАВДИВЫЙ ПИКСИ (махая рукой с порога): Я всегда стараюсь… прощай.
СЭМЮЭЛЬ: Прощай.
ПРАВДИВЫЙ ПИКСИ (себе под нос): Вонючий грязехлеб.
КАНАТОХОДЕЦ
Сэмюэль с Ибсеном спускались по крутой извилистой тропинке, следуя инструкциям правдивого пикси, и держали ухо востро, опасаясь существ без тени.
Как и его сестре, Сэмюэлю было очень грустно. Но, в отличие от сестры, грусть Сэмюэля была смешана со злостью, так что он не понимал толком, что же конкретно он чувствует. Это не было чистой грустью или чистой злостью — скорее «зрустью». Он знал, что такого слова не существует, но подумал, что стоило бы его создать.
Он пришел к выводу, что две самых страшных беды в его жизни случились из-за людей, которые его не слушали.
Если бы папа послушал его, когда он закричал: «Остановись!», его родители были бы до сих пор живы.
Если бы Марта послушала его, когда он кричал ей не идти в лес, ему бы сейчас не пришлось думать, как ему использовать один из тринкильона шансов и успешно вызволить ее из рук Мастера перемен.
— Почему люди меня не слушают? — спросил он Ибсена. — Почему они не могут просто делать то, что я говорю?
Но Ибсен его не слушал. А если и слушал, то не мог дать ему удовлетворительного ответа.
«Если бы они делали, что я говорю, сейчас все было бы в порядке. Мама с папой по-прежнему были бы с нами. Марта по-прежнему пела бы дурацкие песенки, а я не был бы в опасном лесу, проверяя все вокруг на наличие тени».
Продолжая шагать по извилистой тропинке, он в общих чертах подумал об этом другом мире. О мире, где его бы слушали. Что он делал бы сейчас, ровно в этот момент? Он был бы в школе. В своей старой школе, в Ноттингеме. Сейчас был полдень вторника, поэтому у него, наверное, был бы урок математики.
Квадратные корни или что-то в этом духе. Ему было бы невыносимо скучно, и он подбрасывал бы линейкой кусочки ластика, но за этой скукой скрывалось бы счастье. Счастье, которое он привык принимать как должное. Счастье, которое заключалось в том, что у тебя есть мама и папа — даже если они тебя никогда не слушают. Потому что мамы и папы — это не просто люди: они — что-то вроде страховочной сетки. Ты всегда знаешь, что, какими бы скучными ни были уроки математики и в какие бы проблемы ты ни вляпался в школе, они всегда о тебе позаботятся. Они могут отругать тебя, но они всегда будут рядом и помогут справиться с трудностями.