Стоя на невысоком парапете недостроенного форта, доктор молча наблюдал, как тела стаскивают на причал и спихивают сапогами в реку. Обернувшись, он посмотрел на Брауна и Уэбстера. Те перетащили гаубицу на изначальную позицию, и Браун, вальяжно усевшись на ещё тёплом стволе, покуривал сигару и наблюдал за происходящим внизу. Доктор повернулся и направился в свои апартаменты.

Не появился он и на следующий день. Глэнтон взял перевоз в свои руки. Прождавшим три дня, чтобы переправиться на тот берег за доллар, было сказано, что теперь плата составляет четыре доллара. Но даже этот тариф действовал лишь несколько дней. Вскоре паром уподобился прокрустову ложу, и плату за перевоз назначали в зависимости от размера кошелька путника. В конце концов всякое притворство было отброшено, и переселенцев стали грабить в открытую. Путников избивали, отбирали оружие и пожитки и отправляли, беспомощных и разорённых, в пустыню. Появившемуся с возражениями доктору выплатили его долю прибыли и отослали обратно. Американцы отбирали лошадей, насиловали женщин, и вскоре вниз по реке мимо лагеря юма поплыли трупы. Случаи произвола множились, доктор забаррикадировался в своих апартаментах, и больше его никто не видел.

На следующий месяц прибыл отряд из Кентукки под командованием генерала Паттерсона, который счёл ниже своего достоинства торговаться с Глэнтоном, наладил переправу ниже по течению, переправился через реку и двинулся дальше. Эту переправу захватили юма, дела за них стал вести некий Каллагэн, но через несколько дней переправу сожгли. Никто не видел, как обезглавленный труп Каллагэна проплыл вниз по реке и как на нём отправился к морю, весь в чёрном, как священник, молча вцепившийся между лопаток стервятник.

Пасха в тот год пришлась на последний день марта. На рассвете малец вместе с Тоудвайном и ещё одним парнем из отряда, которого звали Билли Карр, отправились вверх по течению на другой берег реки, чтобы нарубить ивовых шестов за посёлком переселенцев. Ещё только светало, и было видно, как вовсю веселятся приехавшие из Соноры. На виселице болтался «бедный Иуда» из соломы и тряпья с намалёванным на брезентовом лице хмурым взглядом. По нарисованному лицу было ясно, что представление рисовавшего и об этом человеке, и о совершённом им преступлении не более чем детское. Сонорцы не спали и выпивали с полуночи; на суглинистом уступе, где стояла виселица, был разведён костёр, и когда американцы проезжали по краю лагеря, их окликали по-испански. Кто-то уже притащил от костра длинную палку с зажжённой паклей на конце, и «Иуду» подожгли. В обветшалой одежде было понатыкано петард и ракет; когда пламя разгорелось, в разные стороны градом посыпались горящие тряпки и солома. Наконец взорвалась последняя бомба в штанах, «Иуда» разлетелся на куски, воняя копотью и серой, послышались восторженные крики, и мальчишки швырнули напоследок несколько камней в свешивающиеся из петли почерневшие останки. Мальцу, который проезжал через это открытое место последним, предлагали вина из бурдюка, но он плотнее запахнулся в рваную куртку и поспешил прочь.