– Ладно, давай, не тяни! – не выдержал Мэлс.

Фред остановился напротив.

– Мэл, я был в Америке… – скорбно начал он. – Я был в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе. Я проехал пять штатов… Мэл! – заорал он. – Там нет стиляг!!!

Полина, закипая, встала на пороге и уперла руки в пояс.

Они стояли в пивной среди промасленных работяг, с опустевшей наполовину бутылкой виски на столике.

– У моей правоверной единственное достоинство: в десять ноль-ноль она ложится спать, и через пять минут ее можно грузить в багажный вагон, – рассказывал Фред. – А через десять я уже хилял по Бродвею. Я видел ночной Нью-Йорк, Мэл, там не осталось ни одного бара, в котором меня не знают в лицо. Я был во всех джаз-клубах Лос-Анджелеса. Там действительно много стильных чуваков. Вот американский стиль, Мэл, – указал он на свой строгий темно-серый костюм с широченными брюками.

– Да тебя с трех шагов от жлоба не отличишь!

– Ты что? – обиделся Фред. – А качество? Ты пощупай! А лейбл? – он распахнул пиджак и показал этикетку. – Важно не то, что снаружи, а что на подкладке. Чем свободее человек, тем проще он одет. А если нас вот таких, – указал он на Мэлса, – пустить на Бродвей – настоящий Бродвей, – нас через два квартала забрали бы в психушку. Да что Бродвей! – махнул он. – В провинциальной колхозной Оклахомщине, где живут ковбои, которые, оказывается, не бравые парни с кольтами, а обыкновенные пастухи с навозом на сапогах, – даже в поганой Оклахоме на нас смотрели бы как на папуасов с острова Джумба-Юмба в юбочке из банановых листьев!.. Понимаешь, Мэл, мы хотели жить, как в Америке, быть свободными, как в Америке, танцевать, как в Америке, одеваться, как в Америке, и ради этого были готовы на все: нас гоняли, стригли, исключали, сажали. А оказывается, мы были просто домотканой, местного пошива пародией на американцев… В Америке нет стиляг, Мэл…

– Фред! – отчаянно сказал Мэлс. – Но мы же – есть!..

Полина гладила детские вещи. Настольная лампа была завешена пеленкой, чтобы свет не падал на кроватку. Вошел Мэлс, уже одетый, взбодрил кок перед зеркалом, взял футляр с саксофоном.

– Ты куда?

– Как куда? – удивился он. – Вечер в парке Горького, я же говорил…

Она снова опустила голову и с силой провела утюгом вперед и назад.

– Ты подал заявление в институт?

– Нет.

– Почему? Ты что, собираешься всю жизнь лепить своих уродов и дудеть на саксе? – вдруг зло крикнула она. – Мэл, посмотри вокруг! Все живут как нормальные люди! Поиграли, перебесились, только у тебя одного детство в голове застряло!..

Мэлс остановился, растерянно глядя на нее. Полина осеклась на полуслове, торопливо подошла, обняла его:

– Мэл, прости, пожалуйста… Сама не знаю, что несу. Извини… – она потерлась щекой о его плечо, виновато глянула снизу вверх. – Превращаюсь в коммунальную стерву, да? Просто немножко устала. Это пройдет… Ты уходишь – я не знаю, вернешься ты или нет, – беспомощно сказала она. – Или снова надо среди ночи хватать ребенка и ехать в милицию просить: отпустите нашего папу… Я боюсь, Мэл. Боюсь, что кончится, как у Боба, что сюда, вот сюда, в наш дом, придут с обыском, вывалят наши вещи на пол и будут ходить по ним грязными ногами… Мы оба не говорим об этом, стараемся не думать, но ты же все понимаешь. Для меня закрыты все двери, меня не возьмут ни на одну работу с таким ребенком. У меня на лбу написано вот такими буквами: американская шпионка. Если с тобой что-то случится – что мы будем делать без тебя, Мэл?.. Я жила как хотела, потому что была одна. Теперь я не одна, и ты не один…