Не знаю, на каком этапе я перестал думать о ней, как об одной из деталей огромного пазла под названием "развалить империю Воронов". Я постоянно забывал, чья она сестра и зачем, в конце концов, она мне понадобилась.

Но я вспомнил, вспомнил, когда этот чертов сукин сын начал намекать мне на то, что знает достаточно, чтобы Ворон отправил меня на тот свет. Мне, конечно, было чертовски интересно, насколько много он знает, но времени обсуждать не осталось, а самые "вкусные" десерты моего блюда я собирался преподнести им всем чуть позже. Разборки с итальянцами грозились перерасти в чудовищную войну, и мы все это прекрасно понимали. Я мог договориться с макаронниками в считанные секунды — снести пару голов и отправить в Италию отцу Малены коробочку с яблоками. Глазными яблоками. Язык силы всегда очень убедителен. Но Ворон решил, что я недостаточно умен, в отличие от его старшего сынка, натасканного на гениальные речи в высшем учебном заведении Нью-Йорка. Ему, видите ли, не нужна мясорубка, он хочет решить все чисто и без последствий. Ну-ну. Чисто уже ничего здесь не решить, разговаривать надо было до того, как Граф перекрыл макаронникам кислород на границе. Ворон ткнул меня мордой в дерьмо при всех, и я, как последний лох, в очередной раз все это сожрал. Правда, Графа мне захотелось пристрелить прямо у тачки, но тогда насмарку все годы, которые я потратил на то, чтобы разворотить эту идиллию изнутри и с наслаждением смотреть, как это царское судно, за бортом которого я барахтался изначально, идет ко дну, а потом собирать урожай, пока все самое ценное не прибьет к берегу и не попадет ко мне в руки. Но в тот момент мне снесло планки. К черту все. К такой-то матери. Дернуть затвор и нажать на курок. Может, и одновременно с ним. Слова о моем прошлом вывернули ту гнилую изнанку, которая кровоточила всегда. Есть раны, которые не заживают. Это была моя мать. Никто не имел права марать ее имя. Для меня она святая. Она меня растила, как могла, и дала намного больше, чем гребаный Воронов, который жрал красную икру в тот момент, как я блевал от голода.

Афган не дал выстрелить никому из нас, и был прав. Когда мы медленно опустили стволы, глядя друг другу в глаза, я чувствовал, как адреналин взрывает виски. Я был близок к тому, чтобы убить Графа, настолько, что у меня сейчас в голове звучали выстрелы на повторе. Все могло закончится здесь и сейчас.

Но все же не должно быть вот так, мне хотелось, чтобы Ворон знал, кто, почему и зачем все это сделал. Чтобы несмотря на ненависть ко мне, он мог бы мной все равно гордиться, как я сам гордился им. Это было какое-то фанатичное желание, чтобы он понял, кто я, что я его сын, что достоин большего, чем просто выполнять для него грязную работенку ликвидатора. Возможно, я бы и забыл о мести. Зачем лгать самому себе? У меня кроме Ворона никого не было и мне хотелось стать для него сыном. Иногда в минуты просветления я даже мечтал об этом, а потом ненависть заволакивала все проблески надежд и иллюзий. Я опустил руку. Не сегодня и не сейчас. Костлявая где-то на задворках сознания плотоядно улыбнулась, я показал ей третий палец и мы окончили этот раунд, впереди был уровень посложнее, и вполне возможно, что она получит меня в свои вечные объятия и уволочет прямиком в ад уже сегодня ночью, потому что я не верил, что итальянцы сядут за стол переговоров.