— Чувствую, когда меняется погода, мистер Джонсон. Кости болят.

— Может быть, это отложения солей? Почему вы связываете боли в костях с ранением?

— Потому что я пролежал недвижным восемь месяцев. А раньше играл в теннис. Три раза в неделю. Такой резкий слом в жизненной стратегии сказывается на костяке; так мне, во всяком случае, кажется. Мышцы не так трудно наработать, а вот восстановить костяк, заново натренировать все сочленения — дело не пяти месяцев, а года, по крайней мере.

— Сколько вам платят в неделю, мистер Бользен?

— А вам?

Все рассмеялись; Штирлиц понял, что к каждому его слову напряженно прислушиваются; Джонсон заметил:

— Вы не только хорошо говорите по-английски, но и думаете так, как мы, нашими категориями. Не приходилось работать против нас?

— Против — нет. На вас — да.

— Мы не обладаем такого рода информацией, странно.

— В политике, как и в бизнесе, престиж — шутка немаловажная. Я думал о вашем престиже, мистер Джонсон, когда вы вели сепаратные переговоры с друзьями Гиммлера. История не прощает позорных альянсов.

Человек, сидевший за рулем, обернулся; лицо его было сильным, открытым; совсем молод; на лбу был заметен шрам, видимо, осколок.

— Мистер Бользен, а как вы думаете, история простит нам то, что вся Восточная Европа отошла к русским?

Джонсон улыбнулся.

— Харви, не трогай вопросы теории, еще не время. Мистер Бользен, скажите, пожалуйста, когда вы в последний раз видели мистера Вальтера Шелленберга и Клауса Барбье?

— Кого? — Штирлиц задал этот вопрос для того, чтобы выгадать время; сейчас они начнут перекрестный допрос, понял он; каждый мой ответ должен быть с резервом; постоянно нарабатывать возможность маневра, они что-то готовят, они пробуют меня с разных сторон, ясное дело.

— Шелленберга, — повторил Джонсон.

— В апреле сорок пятого.

— А Клауса Барбье? Он работал у Мюллера, потом был откомандирован во Францию, возглавлял службу гестапо в Лионе.

— Кажется, я видел его пару раз, не больше, — ответил Штирлиц. — Я же был в политической разведке, совершенно другое ведомство.

— Но вы согласны с тем, что Барбье — зверь и костолом? — не оборачиваясь, сказал тот, со шрамом, что сидел за рулем.

— Вы завладели архивами гестапо? — спросил Штирлиц. — Вам и карты в руки, кого считать костоломом и зверем, а кого солдатом, выполнявшим свой долг.

Они выехали из города; дорога шла на Алькобендас, Сан-Себастьян-де-лос-Рейес, а дальше Кабанильяс-де-ла-Сиерра, горы, малообжитой район, там нет ресторанчиков, где жарят этих самых молочных кочинильяс; чудо что за еда, пальчики оближешь; только, видимо, не будет никаких кочинильяс; у этих людей другие задачи.

— В каком году вы встречали Барбье последний раз? — повторил свой вопрос Джонсон.

— Думаю, году в сорок третьем.

— Где?

— Видимо, на Принц Альбрехтштрассе, в главном управлении имперской безопасности.

— Ему кто-либо покровительствовал в том здании?

— Не знаю. Вряд ли.

— Почему «вряд ли»? — по-прежнему, не оборачиваясь, спросил тот, кто вел «шевроле».

— Так мне кажется.

— Это не ответ, — заметил Джонсон. — Мне сдается, вы относитесь к породе логиков, слово «кажется» к ним не подходит.