– А почему ты ушла бы? – после молчания недовольно переспросил сын.

– Потому, что если такое может произойти в райкоме, грош цена тебе как первому секретарю.

– Вот так, да? Это максимализм, мама!

– Это единственно возможное отношение к делу, – отрубила Людмила Константиновна, восемь лет избиравшаяся секретарем парткома, правда, неосвобожденным. – Скачала мы не обращаем внимания на мелочи, а потом удивляемся, что начальством становятся люди, которым руководить противопоказано.

– Это ты в масштабах своего завода? – поинтересовался Шумилин, знавший о сложных отношениях матери с нынешним директором ее родного предприятия.

– Не паясничай!

– Значит, ты считаешь, мне нужно уходить?

– Во всяком случае, задуматься, как вы работаете.

– А вы работали лучше?

– Мы работали, может быть, и хуже – не так сноровисто, но зато бескорыстнее и честнее!

– И молодежь за вами шла?

– Шла!

– И на собраниях спорила?

– Спорила!

– И на субботниках горела?

– Горела!

– И колбаса в ваше время вкуснее была?

– Была… Не паясничай!

Лизка, изнемогавшая от равнодушия засерьезничавших взрослых, полезла в холодильник и достала кусок высохшей докторской колбасы.

– Умница. Положи на место, – сурово похвалила бабушка. – Помощница растет. И вот что еще, Коля, ты должен окончательно решить с Галей. Так, как вы, нельзя! Я никогда не вмешивалась, но если вы боитесь за ребенка, она, пока вы разберетесь, побудет у меня.

– А что это ты вдруг?

– Полгода врозь – это, по-вашему, вдруг?!

– Ты с ней разговаривала?

– Разговаривала. Галина привезла Лизу и закатила истерику, сказала, что разводится с тобой. По-моему, она хочет помириться, Подумай, Коля, хорошенько! Жену ты себе найдешь, если уже не нашел, но не только в этом дело…

– Я понял. Галя Лизку надолго привезла?

– Завтра заберет. Ей куда-то сегодня нужно поехать, а теща твоя, как всегда, на юг укатила!

– Ну и правильно: на море сейчас хорошо. Ты не хочешь съездить?

– Мне некогда…

Потом Людмила Константиновна с грохотом мыла на кухне посуду. Шумилин, сидя в кресле, смотрел по телевизору передачу о новом способе термообработки металлических труб большого диаметра, а Лизка, опутавшись прыгалками, словно проводом, и приставив к губам а качестве микрофона кулачок, томно раскачивалась, подражая эстрадным дивам, и пела: «Всё-о пройдет, всё-о-о-о пройдет…»

Шумилину приснился детективный сон, будто бы он, предупрежденный о готовящемся налете хулиганов, прихватил с собой подводное ружье и устроил ночью в зале заседаний засаду, но именно в тот момент, когда первая тень появилась в оконном проеме, а он тихонько сдвинул предохранитель, раздался оглушительный телефонный звонок. «Идиоты», – заскрипел зубами Шумилин, стал нащупывать в темноте трубку и нажал кнопку будильника.

Было утро. В солнечной полосе, пробившейся между занавесками, клубилась пыль. Испуганное звонком сердце колотилось очень быстро и громко, «Надо сходить в поликлинику, – подумал он. – А Таня, наверное, меня уже забыла».

До начала рабочего дня оставалось полтора часа – как раз чтобы потрудиться над захваченным домой докладом. В восемь сорок пять он вышел из дому. На дворе стоял ясный, совершенно не осенний день, только листва на деревьях была уже по-сентябрьскому усталая. Шумилин сел в поджидавшую его пожарного цвета «Волгу», закрепленную за райкомом, и распорядился: в Новый дом.