Очнулся. Бег по афганской «зеленке». Под ногами хрустят черепки. Едкая горчичная пыль. Земля, над которой пролетели самолеты.

— Стоп!.. Встали!..

Разумовский замедлил бег, остановился, подымая и опуская плечи. Все сгрудились, дышали, стирали пот, запаленные, затравленные. Щукин упал на колени, ткнулся лицом в землю, лопатки его ходили ходуном.

— Оторвались!.. Передых!..

Они озирались во все стороны. Их руки сжимали оружие.

Кругом, как высохшая шкурка с колючками шерсти, топорщился виноградник. За ним безжизненно и серо, обнесенные растресканны-ми валами, тянулись поля. Но дальше зеленел ломтик живого поля, за ним виднелся неразрушенный глинобитный дом с полукруглой кровлей. Арык, который питал изумрудный клочок земли, был черный, влажный от недавно пробежавшей воды.

— Пить! — сказал Мануйлов, облизывая коричневым прокушенным языком шелушащиеся губы. — Нутро горит!..

— Там небось в доме колодец, — сказал Бухов, сплевывая рыжую, как желчь, слюну. — Говорил, не надо фляжки у людей отнимать! — И он зло взглянул на Разумовского, который ночью успел отобрать фляжки, зарыл их в землю, сохраняя запас воды. — Надо в дом смотаться!

— Разведать надо! — Саидов обратил к дому похудевшее, с провалившимися глазами лицо, словно внюхивался в отдаленное строение, улавливал запахи воды, пищи, скрытых за дувалом людей. Старался учуять опасность.

— Тут через «зеленку» канал проходит, — сказал Крещеных, не выпуская пулемет. — Дойдем до канала, ночью по нему до бетонки сплавимся.

— «Вертушек» ждать не приходится. Без связи на своих двоих будем топать, — Разумовский выдирал из усов катушки грязи.

— Пить! — ворочая зазубренным языком, повторил Мануйлов.

— Пойдем в дом, — сказал Оковалков. — Крещеных, Бухов — с левого фланга… Саидов, Щукин — с правого… А мы, — он кивнул Разумовскому, — в калитку… Щукин, подъем! — грубовато-бодрым окриком он поднял лежащего сержанта, заметив, какое белое с синим отливом у него лицо.

У калитки, вмурованной в глиняный монолит, Оковалков приложил ухо к корявым доскам. Легонько надавил плечом. Калитка раскрылась, и вслед за автоматным дулом он бесшумно скользнул в квадратный двор. Отпрянул, давая место Разумовскому, готовому стрелять навскидку.

Двор был пуст. У ограды лежали аккуратные кучки хвороста. В землю были вмурованы глиняные сосуды. В тени стояла двуколка с опущенными оглоблями. Из-за глиняной стены виднелась купольная кровля дома с маленькими темными продухами. Глянцевито поблескивала листва дерева.

— Кто-то есть, — одними губами произнес Разумовский, ступая на кучу сухого навоза, щепок и птичьих перьев.

За стеной раздавался лепет ребенка, женский смех, плеск воды. На этот желанный плеск, ведя автоматной мушкой, устремился майор, подступая к деревянным синим воротцам, врезанным в ограду.

Они ворвались на внутренний двор одновременно: Оковалков, ударив ногой воротца, Бухов, перемахнув через дувал, Крещеных, пробежав по кровле дома, ухнув на землю со своим пулеметом.

Они увидели выложенную плитками землю, маленький в каменном обрамлении колодец, черноволосого крохотного ребенка в красном платьице и молодую женщину, голую по пояс, склоненную над тазом, обливающую себя водой. Ее смуглые груди колыхались, блестели, мокрая кудель под мышкой слиплась, платье, расстегнутое и опущенное к бедрам, потемнело от воды, черные волосы, спадая, касались овального таза и медного, с высоким горлом кувшина.