А он даже не позвонил – сразу наверх скакнул.

Не удостоил.

Сука.

Так точно, говорю. Так точно. Под моим личным контролем все. Только нет там никакого убийства. Сама сиганула из окна. И чего только дуре еще не хватало?

До опера, на которого все в итоге и свалили, дело докатилось в совсем уже непотребном виде. Двадцативосьмилетний парень, рыхловатый, с обманчиво милым лицом, которому для того, чтобы показаться интеллигентным, не хватало только одного – беспомощности, он катался в Безбожный, тьфу ты, в Протопоповский, конечно, переулок как на работу. Бросал свеженькую «бэшку» у бордюра – наискосок, небрежно, как человек, который твердо знает, что через пару лет будет кататься на «лексусе». Центральный административный округ, чо. Слава богу, не дурак. Не пальцем деланный. Опер задирал голову, в тысячный раз осматривая нарядную многоэтажку и мысленно прочерчивая траекторию полета. 3 июля 2012 года около 17 часов 30 минут возле 14-этажного дома по адресу Протопоповский переулок, дом 10, обнаружен труп молодой женщины 1987 года рождения, проживающей в том же доме в квартире на 9-м этаже. Труп располагался около стены жилого дома на расстоянии трех метров. Следов на асфальте нет уже, разумеется. Смыло. Угловатый меловой контур, графика чьего-то ужаса и отчаяния, самый последний, самый быстрый посмертный портрет. Опер прикуривал, бережно баюкая в ладонях маленький огонек, – ему, чуть ли не единственному, плевать было на доктора Огарева, Огарев не лечил ни его, ни его родню, ни его знакомых. У опера вообще не было в этом городе родни, родня и Москва несовместимы. Холодечик, селедочка. Шашлычки на майские. Водочки выпьешь с шурином, а, Володь?

В Москве такого не бывает.

Опер тоже не верил в убийство – пока не встретился с Огаревым, добрый день, Иван Сергеевич, это Калягин из двадцать второго отделения, могу я с вами увидеться? Нет, это неудобно, лучше у меня в клинике. За час оба выкурили две пачки сигарет, причем на долю Огарева пришлось как минимум полторы. Здесь можно курить разве? Я думал… Огарев кивнул на бактерицидную лампу. Мне – можно. Опер быстро, привычно перескакивал с темы на тему, кружил по разговору, запутывая следы, подлавливая, будто пальпировал, искал внимательными пальцами больное место, ждал настороженно, где Огарев вскрикнет, напряжется, поморщится хотя бы, скрывая – что? Ну, допустим, боль. Очень характерный симптом. Знаете, как правильно определить локализацию боли у ребенка? На любой вопрос – где болит, ребенок отвечает – тут, до чего ни дотронься. Или вообще не умеет разговаривать. Или, еще хуже, безостановочно вопит, синий, страшный, весь состоящий, кажется, из одного восходящего, пузырящегося, нестерпимого крика.

От того места, которое действительно болит, ребенок попытается оттолкнуть вашу руку.

Огарев не попытался.

Все больше молчал. Да, нет, не знаю. Нужное – подчеркнуть. Белый халат, синие джинсы, кеды, веселенькие такие, как будто нарочно заляпанные разноцветной краской. Маля увидела на венской витрине, где-то в районе Ринга, заверещала от радости, потащила за руку в магазин. Смотри, какие потешные! Давай купим? Будешь ходить на работу. Ужасно, ужасно смешно! Опер пристреливался взглядом к кабинету: кушетка, раковина, кресло, похожее на зубодерное, стол, шкаф, какие-то непонятные приборы. Зверские даже на вид инструменты заботливо прикрыты салфеткой – отдыхают. Пяток мягких игрушек – странные какие-то, безобразные плюшевые комки. Наверно, чтоб дети не плакали, хотя от таких как раз точно заревешь.