Горевала она по самой себе, по своей метущейся, понапрасну истраченной молодости. Она полулежала на плетеном шезлонге в оранжерее. В теплом влажном помещении розы начали выбрасывать листья. Кэтрин плакала по себе, по отцу и матери, по сестре, по каждому моменту своего пути, приведшему ее сюда, в этот дом. Жизнь была хрупкой, а она — достаточно твердой, чтобы держаться. Все, что с ней сейчас происходило, казалось таким уязвимым, точно свежая рана: ее воспоминания, темные верфи Балтимора, выверенное величие площади Риттенхаус, и секс, и кражи, и ложь, и ангел, спустившийся с небес. Ангел не перенес Алису в великие столицы мира, не показал их красоты. Все —  хорошее и плохое — слилось для Кэтрин в один бесконечный шрам, и шрам этот покрыл ее тело. Она и к собственной коже прикладывала лекарства.

У нее болела душа, и болезнь была неизлечима. Приходилось надеяться, что в ней еще теплились невинность и чистота, она могла еще стать лучше. Ее шрамы никогда не исчезнут. Никогда она не будет цельной, как и Труит не будет молодым. Но поверх шрамов нарастет новая кожа, они побелеют, и ребенок не заметит их.

Труит смотрел на жену по-новому. И его взгляд возвысил ее, превратил в женщину мечты. Меньшего он не заслуживал. В прошлом Кэтрин не отличилась добрыми делами, да от нее и не ждали доброты. Она не понимала разницы между счастьем и ужасом. Каждый день она чувствовала стеснение в груди и не знала, что это. Руки у нее тряслись. По утрам ее рвало, но наконец-то осталась позади та часть натянутого каната с хлопающими дверьми, враждебным меркантильным сексом и безумными ночами опиумных притонов.

Кэтрин была специалистом в области начала и конца отношений, а сейчас нашла удовольствие посредине. У нее появился шанс обрести покой.

Однажды Ральф заговорил. В его голосе больше не было хрипоты, а легкие и гортань не горели от усилия Затем он стал перемещаться и одеваться самостоятельно, мог поддерживать беседу. Он уже подумывал о возвращении на работу, о приведении в порядок дел готов был взглянуть в тревожные глаза горожан, зависевших от его здоровья. Конечно же, он изменился. Ходил как старик, каждый шаг причинял боль. Волосы его совсем поседели. Когда он подносил ко рту бокал с бренди, его движения были прерывистыми, словно кадры на фотопленке.

Как-то они сидели за обеденным столом. Ральф попросил себе говядину, картофель и пудинг. Такую пищу он ел, когда был школьником. Пока обедали, Ральф читал Кэтрин местную газету — новости о чрезвычайных происшествиях.

В дверь постучали, и он со звоном уронил вилку на тарелку. Дверь была далеко от них, и Кэтрин собиралась встать, но Ральф уже поднялся и покачнулся на нетвердых ногах.

— Нет. Пойду я.

По пути он зажигал каждую лампу. Он открыл створку большой распашной двери; на террасе в темноте стоял мужчина. Он глядел в другую сторону, на лестницу и на снег. Затем повернулся. Ральф различал очертания его фигуры, но не лицо.

Гость протянул руку.

— Я Тони Моретти, — представился он. А после паузы добавил: — Твой сын.

И хотя оба знали, что это неправда, Ральф шагнул в темноту и раскрыл объятия.