— Упал, — пожимает сутулыми крестьянскими плечами Чума. — Написал про один колхоз под Баксаном, абреки прочитали, понравилось, они взяли адрес, сказали: такого-то числа будет фура, в ней мускат, сколько возьмешь — все твое будет.

— Поэму написал?

— Очерк. О председателе.

Чума козыряет перед Светкой Бернадской, она ему нравится. Чтобы просто подойти, сунуть ей в руку охапку цветов, сказать: «Мне жизни без тебя нету, дура!» — не-ет, этих дел Чума не понимает. Вот фура с мускатом, благодарные абреки, писающий кипятком председатель — да, сила. Там, в степях, знают что почем.

— Сила! — громко хмыкает Сергей.

— Что? — оборачивается к нему Чумаченко.

Сергей, не моргая, смотрит покрасневшими от выпитого глазами.

— Там, в степи, люди знают что почем, а?..

Сидишь рядом со Светкой в провонявшем черносливом блоке и все равно слышишь свежий, отчетливый запах ее духов; Светка вся белая, рассыпчатая, как именинный пирог, — а Чума шершавый, заскорузлый, морда кирпичом, и носки вечно воняют.

Насчет Светки его давно забрало, говорят, еще на первом курсе пытался вскарабкаться. Альпинист хренов. Сергей подумал: вот так чаще всего и случается, человек ищет кого-то, кто ни капли на него не похож. Ищет, ищет. Находит. И — ничего… Ничего хорошего не получается.

Светка встала, вышла в туалет. Чума ей вслед крикнул, что не работает, труба засорилась. Она вышла в коридор, наверное, попросилась к кому-то из соседей.

Смелая! Точно: музыка из соседнего блока стала громче — значит, дверь открыли.

Чужая музыка, монотонная, с подвываниями. И развязные мужские голоса с восточным акцентом. Арабы. Светка вернулась хмурая, снова нырнула под Серегину руку, ноги поджала, свернулась клубочком. Маминой дочке неуютно в этой провонявшей мочой общаге.

…Анаша пробирается в мозги, словно мышь в родную нору. Быстро, почти мгновенно. У Сергея в руках аккуратно свернутая мастырка, теперь она пахнет ладаном… Он делает одну затяжку и отдает Чуме.

— Мне хватит.

Чума передает папиросу Родику:

— Я «пяточку» забью…

«Пяточка» — это последняя часть мастырки, в ней накапливается больше всего активного вещества.

Родик, у которого в желудке бултыхается литр непереваренного бренди, делает подряд две затяжки, потом еще одну. Родику на все наплевать, он ничего не боится — будто у папашки его даже на том свете связи имеются. Он смеется, сверкая белыми зубами:

— Серый, у тебя проблемы?

— Да, — говорит Сергей, и голос его хрипит. — У меня проблемы.

Сегодня Курлова вызвали в милицию, и два мрачноватых опера полтора часа «кололи» его на все нераскрытые преступления в городе.

— Завтра получим на тебя материалы, — пообещал один напоследок. — Готовь котомку, суши сухари!

— Плюнь! Говно! — говорит, почти кричит Родик. Его белесые зрачки сузились, превратились в льдистые точки и пропали.

Сергей послушно плюнул на пол, попал себе на ботинок. Легче не стало. Он схватился за Светкину грудь, через майку и лифчик почти ничего не чувствуется, только шов на плотной ткани. Светка стала выворачиваться из-под руки, шепчет:

— Ты что, дурной, Курлов, — совсем, да?