– О! Еще одно английское словечко! – с довольным видом отметил Булгаков, доставая из кармана блокнот и перелистывая странички, – принтер – это ведь от английского «to print» – печатать? Я за вами неустанно записываю и чувствую себя грибником на заветной этимологической полянке.
– И много насобирали? – неожиданно закашлявшись, спросил Распутин.
– Да с полсотни уже. Уж больно выразительно у вас порой получается. Квест, девайс, фанат, инсайд… Очень удачные находки, я считаю. Когда во время полевых занятий, вы давеча изволили назвать Надольского тинейджером и лузером, он даже не понял, а когда в словарик заглянул, уже поздно было обижаться, – засмеялся доктор.
Распутин покачал головой и отвернулся, делая вид, что всецело сосредоточен на гриме. Пять дней интенсивного инструктажа для формирования сплоченной группы антитеррора, натаскивание офицеров по контртеррористической подготовке, наскоро вбиваемые основы работы спецназа в городской застройке измотали его капитально. Иногда Григорий в эмоциональном порыве терял контроль за своей речью, позволяя современным словам из будущего проникать в нынешнее столетие, несказанно удивляя и радуя этим молодёжную офицерскую аудиторию. А Булгаков… Ну, поди ж ты… Летописец… «Надо, конечно, подбирать выражения хотя бы в его присутствии… А то ведь страшно подумать, во что превратится не написанный роман „Мастер и Маргарита“ с обвесом из новояза,» – подумал он.
– Беда в том, – произнес Григорий, – что человеку жизненно необходимо опираться на какую-то конструкцию, облечённую в словесную формулу. Наш мозг не терпит пустоты. И если оттуда вынуть «православие-самодержавие-народность», но не вложить ничего другого, в этой голове вырастут причудливые цветы сатанизма. Мы на наших вечерних посиделках детально разобрали пороки существующей общественно-политической конструкции, пришли к согласию о необходимости перемен, выявили и описали червоточины заговорщиков-революционеров… Но я ничего не дал взамен, и что получилось? Нынешние обитатели коридоров власти – хреновые. Заговорщики, рвущиеся на их место, ничем не лучше. Куда ж податься? На чем сердце успокоится?
Распутин закончил, наконец, возиться с париком и уселся на кресло в купе. Поставив одну руку на колено, второй подперев подбородок, он в своей крестьянской поддевке превратился в подобие Льва Толстого.
– Знаете, Михаил Афанасьевич, что происходит с человеком, если он не нашел удовлетворения в существующей политической палитре? Не получив требуемое в настоящем, он почти гарантированно скатывается в прошлое…
– А в этом разве есть что-то плохое? – удивился Булгаков. – У нас пруд пруди проповедников, что по городам хороводы водят, призывая вернуться к естественному образу жизни без городских соблазнов и пороков технологической цивилизации. Они же безобидны, как агнцы…
– Это только так кажется. Первым делом, архаика освобождает адептов от регламентирующих поведение человека норм христианской нравственности, навязывает языческие представления мироустройства, порождая совершенно новый голем – языческий национализм. Уход от христианства – это отказ от современного общества, в котором «несть ни эллина, ни иудея», возврат к приоритету родоплеменных связей. Разделение единого человеческого пространства на «богоизбранные» и «рабские» племена создаёт все условия для истребительных войн, превосходящих по жестокости колониальные. В этом, кстати, заключается весь ужасный смысл атеизма – он открывает дорогу к возрождению язычества, за которым на переднем плане олимпийские или древнеславянские Боги, а на заднем дворе – жёсткая иерархия племён, чёткое разделение на своих «юберменьшей» и чужих – «унтерменьшей», иначе говоря, недочеловеков. А представляете, доктор, что это за бомба под Россией с её двумя сотнями народностей?