Суровое лицо Анны прояснилось. Она рассмеялась, словно сбрасывая напряжение.

– Так нечестно! Ты сам запер меня в этой треклятой студии, где я денно и нощно ваяю пропагандистские агитки.

– Тебе не нравится?

– Это, конечно, интересно, но совсем не то, чем я хотела бы заниматься.

– В чем же тогда ты видишь своё призвание?

– Спасать людей! Только на войне я поняла, насколько уникальна каждая конкретная жизнь! Человек может коснуться дна, он даже может на этом дне остаться, но в любом из этих случаев будет безмерно богат, имея возможность обладать своей собственной судьбой. Ведь в самом человеке кроется целый мир, вселенная. Спасти её – то же самое, что вернуть на небо падающую звезду… Михаил Афанасьевич рассказал, какие чудеса ты творил за операционным столом…

– Ах вот ты про что… А Булгаков не говорил, что ради спасения пациента врач иногда просто обязан причинить ему боль? Или про мучительный выбор – чем следует пожертвовать, чтобы спасти то, что ещё возможно?

Анна остановилась, обожгла Григория взглядом исподлобья.

– Мне кажется, что это удел не только врачей. Мучительный выбор жертвы во имя спасения – разве не про это мы только что беседовали?

Григорий не ответил. Молча они прошли по деревянному настилу, мимо суровых грифонов, поддерживающих пролёты Банковского моста. Февральский вечер, как в шубу, кутался в лиловые сумерки. Бледные отсветы редких фонарей отражались на синих волнах снега, устлавшего лёд Екатерининского канала, а над ними уже зажглось созвездие Ориона. Великий пастух небес всё больше заваливался на запад, напоминая, что, несмотря на снега и стужу, время зимы подошло к концу.

Анна остановилась, смахнула снег с позолоченных лап мифического существа и повернулась к Григорию.

– Пока мы беседовали, меня вдруг осенило… Ты говорил, что твоя любимая детская книжка – «Алиса в стране чудес». Помнишь, как писал Кэрролл: «Не грусти. Рано или поздно все станет понятно, все станет на свои места и выстроится в единую красивую схему, как кружева. Станет понятно, зачем все было нужно, потому что все будет правильно.» Это очень точно. «Fais ce que dois, advienne, que pourra».[71] А если вдруг случится то, чего больше всего боюсь… Я обязательно найду тебя… И мне не страшно, что придётся разрезать время, чтобы сделать шаг. Ты только верь – я сохраню для тебя лучшее, не смотря на боль, оставившую следы когтей прошлого в твоей душе.

Поразительно, как мало значения 23–25 февраля 1917 года придавалось вскипевшим улицам. Забастовки, митинги с демонстрациями, пение революционных песен и спорадическое мелькание в толпах красных флагов – все это считалось само собой разумеющимся и не способным оказать влияние на ход политических событий. Дума не упоминала волнения и манифестации в своих дебатах, как будто их не было. Кабинет министров, собравшийся на заседание 24 февраля, не обмолвился о них ни словом. Министры считали уличные протесты делом полиции, а не вопросом политики. Даже петроградские революционеры-интеллектуалы, напрямую не участвовавшие в подпольной деятельности, не понимали, что происходит. Мстиславский-Масловский, старый эсер, опубликовавший ранее учебник по уличным боям для революционных группировок, а затем поступивший на службу библиотекарем в Академию Генштаба – вот до какой степени доходила терпимость «кровавого авторитарного режима»! – написал позже в своих мемуарах: «Долгожданная революция захватила нас врасплох, как неразумных девственниц из Евангелия.»