Этого мало, скажешь ты мне, Миранда, чтобы обвинить человека. Мне этого хватило. Я был уверен. Впрочем, сегодня я уверен еще больше, скоро ты поймешь почему.

Я навел справки о Максиме де Сире и узнал, что он оставил учебу, чтобы управлять отцовским имением, которое включало несколько ферм, конюшни и пруды, где разводили форель.

Однажды воскресным днем я отправился в эти края. После километров, которые мы прошагали по Европе, возвращаясь из Освенцима, оседлый образ жизни тяготил Аргоса, и он резвился, как щенок, радуясь прогулке. Вкупе с привычкой удовольствие и долг шли у него рука об руку, и лучшего провожатого мне было не найти. Время от времени я использовал палку, на которую опирался, для игры, бросая ее как можно дальше в высокие травы; он приносил мне ее, точно трофей, каждый раз с той же энергией, с той же гордостью.

Волею случая, добравшись до замка де Сиров и идя вдоль ольховой изгороди, я заметил невдалеке лошадь, удалявшуюся рысью, а на ней — знакомую фигуру: Максим де Сир отправился на верховую прогулку по своим владениям.

Ускорив шаг, я двинулся следом. Конечно, я не рассчитывал догнать его, но мне было просто необходимо его преследовать.

На развилке тропинок, ведущих в лес, я остановился и, подозвав Аргоса, спросил его, куда ускакал всадник. Он с готовностью втянул носом воздух и уверенно двинул лапой на юг. Мы зашагали дальше.

Прошел час, а мы все еще шли… Я уже решил, что упустил мою добычу. И тут чаща расступилась, открыв полосу зеленоватого света: мы вышли к заросшему ряской пруду. Жеребец был привязан к липе, а в ста метрах ниже я разглядел согбенный силуэт: Максим де Сир собирал грибы между замшелыми камнями.

Я двинулся к нему, сжимая в руке палку.

Он не слышал, как я подошел. Только когда под моей ногой хрустнула ветка, он обернулся, и глаза его полезли на лоб от страха. Он узнал меня!

Наступая на него, я не скрывал своей ярости.

Рот его раскрылся в жалобном крике.

Я ускорил шаг. Я сам не знал, что собираюсь делать, просто ощущал какую-то внутреннюю потребность, которая была сильнее меня, за каждым движением моих мышц. Ударил бы я его? Нет, не думаю. Я хотел поставить его лицом к лицу с его преступлением, не зная толком, во что это выльется.

Когда я был в трех метрах от него, он вскочил на ноги и бросился бежать. Я понял, что он ждал нападения и моя палка показалась ему оружием.

Мне стало противно. Какой жалкий трус! Всегда низкие мысли ему под стать! Я попытался остановить его:

— Подожди… постой же…

Но он бежал прочь, жалко поскуливая.

Это было уж слишком.

Я кинулся за ним.

Подняв руки, тяжело переваливаясь, заплетая ногами, он взвизгивал: „Нет, нет!“.

Я не спешил и все же, несмотря на год в концлагере, бегал быстрее его, к тому же я был легче.

Этот увалень споткнулся о корень и упал. Вместо того чтобы подняться, завизжал, как свинья, которую режут.

— Замолчи, дурак! — прошипел я.

Он пыхтел, пуская слюни, обливаясь потом, закатив глаза, обмякший, жалкий, отвратительный, — жертва, готовая к закланию.

И я решил его ударить. Если он уверен, что именно это я собираюсь сделать, почему бы нет? Глубоко вдохнув, я дал выход ярости, которая притаилась в глубине моего мозга, готовая вырваться наружу: да, сейчас я его отделаю, я отомщу за себя, отомщу за всех нас, я оставлю его умирать в луже крови. Он заплатит за свое преступление. Я отомщу ему за моих родителей, за бабушку с дедушкой, за сестру, отомщу за шесть миллионов евреев этому визжащему кретину.