– Как говорят в киношках ихние копы – «и даже не думай»… с-сучара. И считай это последним добрым предупреждением. Потом яйца отобью. А закуришь, когда нам понравится твое поведение.

Совсем не ради того, чтобы усилить душевные мучения пленника, а исключительно ради себя самого Карташ тоже закурил.

– Чего выеживаетесь, макаки? – прохрипел пленный, когда пальцы Эдика отпустили его горло. – Чего надо?

Карташ подумал, что сейчас Эдик снова пустит в дело кулак, но ошибся – его сокамерник заулыбался так широко, словно ему сообщили, будто дело его развалилсь и завтра ему марш-марш на волю.

– А надо нам, гиббон ты краснозадый, чтоб ты кололся, как сухое полено. Кто тебя послал? Что говорили, что обещали?

Пленник пожал плечами, посмотрел на Карташа:

– Скажу уж, раз кругом засада. В карты проигрался, уж извини, начальник. Или долг отдавай, говорят, или мочи первого попавшегося. Долг отдавать нечем. Пришлось брать перо… Вот, попался ты, такая, бля, фортуна. Ты в полном праве на претензию.

Он излагал вполне убедительно, но Карташ не верил ни на йоту – и не только потому, что за такой короткий срок два проигрыша в карты, оканчивающиеся мочиловом, и оба так или иначе связанные с Карташем – это уже слишком большое совпадение (не «Кресты» получаются, а игорный дом какой-то), но и потому, что в глазах оплошавшего киллера пряталась едва заметная усмешка.

– Не, ну просто песня о старом и главном, – Эдик говорил все с той же широкой улыбочкой. – Как я это люблю, не передать! Словно вновь на любимой работе… Морда, ты ж не первоходка, ну понимать же должен, что я тебя все равно расколю. Там, на воле, колол, так что потом не угонишься записывать за вами, бланков не хватало, и здесь расколю…

Эдик резко стер с лица улыбку, ухватив цепкими пальцами, вздернул пленному подбородок.

– Ты понимаешь, морда? Все колятся, – голос Эдика зазвенел от не наигранной злости. – Не дошло еще? Повторяю: все. Я всех гнул, всех, и тебя, говнюк, согну! Нет так, так сяк…

У него получалось. Ненависть, клокотавшая в нем, ощущалась кожей с нескольких метров, как жар от раскаленной печки, и даже Карташ почувствовал себя в этот момент неуютно. Черт его знает, блефовал Эдик или нет. «А пожалуй что и нет, – подумал Алексей. – Очень похоже, он по-настоящему завелся. Видимо, у него пунктик на этом. Когда быкуют у него на глазах, что-то замыкает в башке. Подстрелил же он того гопника, который к нему на улице подошел… И хорошо еще, что его посадили раньше меня, а то попал бы к нему в разработку, чего доброго…»

Хотя пленного заметно проняло, он все же нашел силы ухмыльнуться:

– Задвинул бы ты свои мусорские замашки, а? Ты тут такой же, как все. А за то, что меня трюмишь, я те карцер-то обеспечу.

– Ну, нехай будет карцер, если тебе так хочется, не впервой… – Эдик ласково улыбнулся. – Эт-точно, это ты прав: мы здесь все одинаковые… Поэтому и я тоже молчать не буду. Я вот что сделаю: я потом по хатам маляву пушу будто ты, сявка приблатненая, размахивал заточкой передо мной, ментом, вон его, «вована», – кивок на Алексея, – чуть не поцарапал, а когда мы тебя играючи скрутили и по почкам от души настучали в воспитательных целях, ты наябедничал операм… Но и это еще не все. Потом я и с этими оперками, коллегами моими, перетру насчет твоего беспредела. И как думаешь, что они сделают?