— Верно, — сказал я. — Но не совсем. Иногда охотник за головами забывает, что голова, за которой он охотится, способна думать. Я не знаю, лучше или хуже она думает без волос, но в данном случае она заманила охотника в ловушку.

Грааф медленно моргнул, и я заметил, как его тело напряглось, он почуял неладное.

— Не вижу никакой ловушки, Роджер.

— Вот же она, — сказал я и отодвинул вбок одеяло, лежавшее рядом со мной.

Я увидел, как его взгляд упал на труп Уве Чикерюда. И на пистолет-пулемет «узи», лежащий у того на груди.

Грааф среагировал молниеносно, навел на меня пистолет.

— Не вздумай, Браун.

Я протянул руки к пистолету-пулемету.

— Нет! — крикнул Грааф.

Я поднял оружие.

Грааф выстрелил. Грохот наполнил комнату.

Я направил ствол на Граафа. Тот привстал на стуле и выстрелил еще раз. Я нажал на спуск. Потом отпустил. Раздался хриплый рев свинца, режущий воздух, стены дома Уве Чикерюда, стул, черные брюки Класа Граафа, прекрасно развитые мышцы бедер под ними, пах и, как я надеялся, член, побывавший в теле Дианы, литую мускулатуру живота и органы, которые она защищает.

Он упал назад на спинку стула, пистолет грохнулся на пол. Вдруг снова стало тихо, было слышно только, как пустая гильза катится по паркету. Я склонил голову набок и поглядел на Граафа. Он в ответ уставился на меня глазами, черными от болевого шока.

— Теперь ты не сможешь пройти медкомиссию в «Патфайндере», Грааф. Сожалею. И никогда не сможешь украсть их технологии. Несмотря на всю твою основательность. На самом деле твоя проклятая основательность тебя и подвела.

Грааф простонал что-то, еле слышно и по-голландски.

— Твоя основательность привела тебя сюда. На последнее интервью. Потому что знаешь что? Ты именно тот человек, которого я искал для этой должности. Я не просто считаю — я уверен, что ты для нее оптимален. И это значит, что должность оптимальна для вас, уж поверьте мне, господин Грааф.

Грааф не отвечал, только смотрел вниз. От крови его свитер стал еще чернее. И я продолжил:

— Теперь вы станете козлом отпущения, господин Грааф. Тем, кто убил Уве Чикерюда, короче, вот этого субчика рядом со мной. — Я похлопал Уве по животу.

Грааф застонал и поднял голову:

— Что за чушь ты мелешь?

Голос его был полным отчаяния и в то же время безразличным, сонным.

— Вызови неотложку, Браун, ты ведь снова стал убийцей. Подумай сам, ведь ты же самоучка, ты не сможешь спрятаться от полиции. Звони прямо сейчас — и я тебя тоже пощажу.

Я поглядел на Уве. Он лежал так мирно в своей постели.

— Но ведь это не я тебя убиваю, Грааф. Это же Чикерюд, ты что, не понимаешь?

— Нет. Но господи, вызови ты эту чертову неотложку, ты что, не видишь, что я сейчас на хрен кровью истеку?

— Увы, слишком поздно.

— Слишком поздно? Ты что, решил бросить меня тут умирать? — В его голос прокралось что-то новое. Неужели плач?

— Ну пожалуйся, Браун. Только не здесь и не так! Я умоляю тебя, прошу тебя!

И правда плач. Слезы катились по его щекам. Наверное, неудивительно, если то, что он говорил про выстрел в живот, — правда. Я видел, как кровь вытекает из его штанин на сверкающие туфли от «Прада». Он сам взмолился о пощаде. Не смог сохранить достоинства в смерти, хоть и Грааф. Говорят, никто этого не может на самом деле, что видимая выдержка некоторых объясняется простой апатией от болевого шока. Самым унизительным для Граафа было, разумеется, то, что его гибель происходила на глазах у стольких свидетелей. А сейчас их станет еще больше. Ведь спустя пятнадцать секунд после того, как я отпер дверь дома Уве Чикерюда и вошел в комнату, не набрав «Наташа» на клавиатуре, автоматически включились камеры и одновременно сработал сигнал тревоги в «Триполисе». Я так и видел, как публика сгрудилась там у монитора, как недоуменно смотрит немое кино с Граафом в качестве главного и единственного видимого персонажа, наблюдая, как тот открывает рот, но не слыша слов. Видя, как он стреляет, как его самого находят пули, и костеря Уве на чем свет стоит за то, что ни одна камера у него не показывает того, кто находится на кровати.