— Да нас с тобой, брат, купит тысячу раз и перекупит! — ухмылялся тот. — А только бабник, да и здорово заливает!..

По окончании обедни оделенная копейками, грошами и пятаками нищая братия стала расходиться.

— Мы пойдем за горбуном… — еле слышно бросил мне мой знаменитый друг.

Горбун шел скоро, волоча по земле искривленную, уродливую ногу.

Стараясь быть незамеченными, мы шли, не выпуская его ни на секунду из виду.

Раз он свернул налево, потом направо, и вскоре мы очутились перед знаменитой Вяземской лаврой.

Горбун юркнул в ворота этой страшной клоаки, чудеса которой приводили в содрогание людей с самыми крепкими нервами.

Это был расцвет славы Вяземки — притона всей столичной сволочи, обрушивающейся на петербургских обывателей.

Отъявленные воры, пьяницы-золоторотцы, проститутки — все свили здесь прочное гнездо, разрушить которое было не так-то легко.

Подобно московскому Ржанову дому Хитрова рынка здесь находились и ночлежки — общежития для сего почтенного общества негодяев и мегер, и отдельные комнатки-конуры, сдаваемые за дешевую цену «аристократам» столичного сброда.

Притаившись за грудой пустых бочек, мы увидели, как страшный горбун, быстро и цепко поднявшись по обледенелой лестнице, заваленной человеческими экскрементами, вошел на черную «галдарейку» грязного, ветхого надворного флигеля и скрылся, отперев огромный замок за дверью какого-то логовища.

— Ну, теперь мы можем ехать! — задумчиво произнес Путилин, не сводя глаз с таинственной двери, скрывшей чудовище-горбуна.

— Ты что-нибудь наметил? — спросил я его.

— Темно… темно… — как и вчера ночью, ответил он.

В сыскном Путилина ожидал сюрприз.

Лишь только мы вошли, предварительно переодевшись, в кабинет, как дверь распахнулась и в сопровождении дежурного агента вошла, вернее, вбежала небольшого роста худощавая пожилая женщина.

Одета она была так, как одеваются мещанки или бедные, но «бла-а-а-родные» чиновницы-«цикорки»: в подобие какой-то черной поношенной шляпы, прикрытой черной косынкой, в длинном черном дипломате.

Лишь только она вошла, как сейчас же заплакала, вернее заголосила.

— Ах-ах-ах… ваше… ваше превосходительство…

— Что такое? Кто эта женщина? — спросил Путилин агента.

— Мать вчерашней девушки, найденной пред церковью Спаса… — доложил агент.

Лицо Путилина было бесстрастно.

— Садитесь, сударыня… Да вы бросьте плакать… Давайте лучше побеседуем… — пригласил Путилин.

— Да ка-а-ак же не плакать-то?! Дочь — единственная. Леночка моя ненагля-я-я-дная… Видела ее, голубушку…

Из расспросов женщины выяснилось следующее. Она — вдова скромного канцелярского служителя, умершего «от запоя». После смерти кормильца — в доме наступила страшная нужда.

Она шила, гадала на кофейной гуще, обмывала даже покойников, словом, делала все усилия, чтобы «держаться на линии» со своей Леночкой.

— А она-с — раскрасавица у меня была! Характеру Леночка была гордого, замечательного, можно сказать. И-и! Никто к ней не подступайся! Королева прямо! В последнее время тоже работать начала. На лавки белье шили мы… Шьет, бывало, голубушка, а сама вдруг усмехнется да и скажет: «А что вы думаете, мамаша, будем мы с вами богатые, помяните мое слово!» — «Да откуда, — говоришь ей, — богатство-то к нам слетит, Леночка?» А она только бровью соболиной поведет. «Так, — говорит, — верю я в счастье мое…»