До весны я жил в преддверии ада. Потерял счет времени. Кажется, прошел ровно год после того, как я вытащил Розмари из Кэм, — и вот ранним утром по пути в любимую галерею снова оказался на том самом мосту. Я кутался в пальто, мой нос распух и покраснел от простуды, не отпускавшей с зимы, глаза за тяжелыми линзами очков слезились. Вдруг в памяти всплыл образ, бесплотный, как пар от дыхания: девушка в белом, бледное лицо, темные глаза, открытый рот, — и я увидел ее в воде, разглядел изгиб обнаженной руки, принял плеть водорослей за прядь волос… Моргнул и неловко, одной рукой, протер очки.
Но там действительно что-то было, среди плавучего мусора у водослива — должно быть, тюк тряпья или бревно… Воспоминание о том апрельском дне придало галлюцинации резкость и объемность: я различал обмякшее тело, покачивающуюся в темной воде руку, безвольно запрокинутую шею гораздо яснее, чем позволяло слабое зрение…
Это было невыносимо. Пришлось подойти ближе и выяснить, что там.
Я спрыгнул на берег (рядом были пришвартованы ялики, на которых никто не плавал с самого июля), осторожно ступил на топкую тропу-бечевник и проковылял к воде. Водослив был переполнен, невыносимый смрад почти осязаемо сгущался в воздухе: запах тины, грязи, соли, гнили и всего летнего мусора, утянутого течением под воду, в темное забвение. Прищурившись, я посмотрел на то, что колыхалось в стремительных зеленоватых струях. Ошибки быть не могло — рука, струящиеся волосы, одежда…
— Розмари! — прошептал я.
Но эта была не Розмари. Женщина, которую я увидел у моста Магдалины, давно состарилась, ее волосы поседели и истончились, бледная рука, привлекшая мое внимание, была короткой и грубой, туловище вдвое толще стройного тела Розмари. Открывшаяся взору мертвая плоть, зеленовато-белая и бескровная, походила на известь, изорванная одежда обнажала ноги и грязное нижнее белье. Внезапно я ощутил жалость к несчастной старухе, так жестоко выставленной под яркий свет апрельского утра; жалость, но не ужас. В некотором смысле я был рад, что нашел ее — женщина, умершая столь немилосердной смертью, получила от меня хоть каплю сочувствия. Позже, когда приехала полиция, я ощутил ужас и отвращение, но в тот миг утопленница казалась мне почти Офелией, окутанной водорослями на илистом ложе смерти, обратившей бледное неподвижное лицо вниз, к таинственным глубинам реки Кэм. И тут игра моего воображения была грубо оборвана. Неожиданное, неестественное движение текущей воды распутало водоросли, удерживавшие тело, и оно безвольно перевернулась на спину — словно усталая немолодая шлюха.
Это длилось лишь мгновение; в следующий миг я упал на колени в высокую сырую траву, кашляя и извергая блевотину. Очки соскользнули, прошиб пот, невзирая на холод. Я говорил уже — я не герой; меня выворачивало наизнанку, лицо горело, руки тряслись от страха… Меня пугала не сама несчастная жертва; я не боялся, что она может подняться и прикоснуться ко мне (хотя порой готов был поверить в нечто подобное), — я боялся твари, которая ее загрызла.
Я так и не увидел лица утопленницы.