— Неправда это, не помер князь, а погубили его, не своей смертью погиб, а удушили его в погребе убийцы-холопы по царскому велению, — послышался чей-то дрожащий голос за плечами царицы и обеих девочек.
Те даже вскрикнули от испуга и задрожали всем телом.
Перед ними стояла красавица-девочка лет четырнадцати, с бледным страдальческим и гневным лицом. Серые огромные глаза ее горели мрачно. Густые белокурые косы вздрагивали на дрожащих от волнения плечах и груди. Голос звучал глухо и неровно.
Это была старшая дочь князя Владимира Старицкого, княжна Фима, родная сестра княжны Марфуши и князька Василия.
Княжна Фима была странная девочка. Она единственная из всех живущих в тереме детей и женщин, состоящих при царице, не боялась царя, не боялась открыто говорить о совершенных им казнях и расправах и осуждать за них своего грозного дядю. Часто она на коленях вымаливала у царя милости наказуемым, нередко спасала от казни и гибели осужденных им на смерть людей. И странно: царь Иван, не терпевший помехи и противоречия, иногда слушался голоса этой тоненькой, худенькой, как былинка, девочки с чистым кротким взором больших серых глаз.
У княжны Фимы была какая-то продолжительная, тягучая болезнь в груди. Она поминутно кашляла и таяла как свечка с каждым годом. Государю было жаль этой рано заканчивающейся юной жизни. Он любил Фиму, жалел ее и спускал ей то, чего не спустил бы самым близким людям.
Но если княжна Фима не боялась ничего и бесстрашно говорила о том, о чем боялись заикнуться в царицыном тереме другие, то сама царица пуще всех боялась осуждать супруга-царя.
Она побелела как снег от слов княжны и испуганно прошептала:
— Что ты! Что ты! Окснись (очнись), Фимушка, глупая! Нешто можно такие речи молвить! И себя и нас всех погубишь… Молчи! Молчи!
— Не могу я молчать, матушка-царица, — своим скорбным голоском произнесла Фима, — не могу я молчать! Намедни слыхала я от Феди-царевича, забегал он утром к нам в терем, что царь завтрашний день в Москву собирается всех своих лихих опричников послать, и Басманова, и князя Вяземского, и Грязного, и самого страшного Малюту Скуратова… А поскачут они прямо в хоромы князя Дмитрия Овчины-Оболенского, которого намедни погубили в царском погребу… Для того поскачут, чтобы семью князя, его жену, холопей, казну, хоромы, все уничтожить, предать гибели, камня на камне не оставить там… Так сама подумай: нешто это хорошо? Князя без суда, без расправы задушили, как разбойника, заманив его в погреб царский. Поверил царь словам Федора Басманова, поверил в преступность князя и велел погубить его… Все ведь я знаю, как было: царь послал его с холопами в погреб будто бы вина заморского отведать, а на самом деле приказ был дан задушить несчастного. И холопы исполнили приказ: петлю накинули на шею князю, даже помолиться перед смертью не дали, окаянные, а потом сами же слух распустили, будто опился князь… И все по наущению проклятого Федьки Басманова… Но мало им смерти самого князя: его супругу и дворню ни в чем не повинную погубить хотят. А тут еще мальчонка малого мучают, велят царя потешать, за это прощение его князю сулят. Да ведь князь-то задушен, убит давно уже, три дня никак, и уж тело его давно зарыли, а шутенок-то царев изо всех сил старается потешать царя, надеется, глупенький, что вернут ему его князя, что жив он, князь-то его… Так честно ли? Ладно ли это? Сама помысли о том, царица!