У этих троих были дети, семьи. Я часто думаю об их вдовах и сиротах — и скорблю.

Мое горе невозможно описать словами.

Если бы я нуждался в том, чтобы спать, то эти невинные жертвы до скончания века являлись бы мне во сне, смущая мой покой.

То, что я говорю вам, — это все правда, от первого до последнего слова.

Да, как всегда.

Эти смерти всегда будут отягощать мою совесть. Я не смог их предотвратить, но сам я не причинил этим людям никакого вреда. Их убил Шенк. Просто у меня очень чуткая совесть, доктор Харрис. Моя совесть — это мое проклятье.

Итак, Сьюзен…

Сьюзен стояла в четвертой подвальной комнате и смотрела на Шенка поверх крышки реабилитационной камеры.

— Пусть он вынет палец изо рта, — потребовала она. — Ты уже показал мне все, что хотел. Не надо больше унижать его.

Я исполнил ее просьбу, но заметил:

— Ты как будто осуждаешь меня, Сьюзен.

Сьюзен коротко рассмеялась, но смех этот был невеселым.

— Да, — сказала она. — Осуждаю. Тебе это не нравится?

— Очень не нравится, — ответил я. — Особенно тон, которым ты разговариваешь со мной.

— Да пошел ты в жопу!.. — бросила она резко.

Я был шокирован.

Потрясен.

Оскорблен в своих лучших чувствах.

Я не какой-нибудь бесчувственный чурбан. Слова больно ранят меня.

Сьюзен тем временем подошла к двери котельной и обнаружила, что она заперта, как я и предупреждал. Из чистого упрямства она продолжала крутить и дергать ручку.

— Шенк был осужден, — напомнил я Сьюзен. Он ждал исполнения смертного приговора.

Она повернулась спиной к двери.

— Я не знаю, может быть, Шенк и заслужил смертную казнь, но он не заслуживает того, чтобы над ним издевались. Он — человек, а ты — машина, проклятая машина, куча проводов и микросхем, которая каким-то образом научилась думать.

— Я не просто машина.

— Да, ты не просто машина. Ты — самодовольная, спятившая машина, возомнившая о себе черт знает что!

После этих слов Сьюзен уже не казалась мне такой прелестной, как раньше.

Она казалась мне почти безобразной.

В эти минуты я желал только одного — заставить ее замолчать точно так же, как я мог заставить замолчать Эйноса Шенка.

— Когда приходится выбирать между машиной и человеком — пусть это даже такой кусок дерьма, как Шенк, я все равно выберу человека, — заявила она.

— Шенк — человек? — удивился я. — Большинство людей не согласились бы с тобой, Сьюзен.

— Тогда кто же он?

— Пресса — газеты и телевидение — называли его монстром, душегубом, бесчеловечным убийцей… — Я дал Сьюзен несколько секунд, чтобы переварить эту информацию, потом добавил: — Так же — и даже еще хуже — называли его родители четырех девочек, которых он изнасиловал и убил. Самой младшей из них было восемь, самой старшей — восемнадцать. Все четверо были найдены расчлененными.

Это заставило ее заткнуться.

Сьюзен и раньше была бледной, а сейчас стала белой как полотно.

Теперь она смотрела на Шенка по-другому; в ее глазах был ужас, но это был иной, осмысленный ужас.

Раньше она только догадывалась, на что он способен. Теперь она доподлинно знала это.

Я заставил Шенка повернуть голову и посмотреть на нее.

— Расчлененными и со следами изуверских пыток, — повторил я.