— Конечно! — удивленно откликнулась она, уже закрывая за собой дверь.

Он поставил громкую музыку — какой-то фокстрот, а сам, стараясь действовать неторопливо, хотя руки у него тряслись, начал снимать одну за другой пластинки и перебирать их, вытряхивая из конвертов. На столе выросла расползающаяся стопа, но ни в одном из потертых, а то и порванных пакетов никаких бумаг не было.

— Ты что ищешь, Степа?

Он вскинулся, как от удара хлыстом.

Зина стояла на пороге, уже с минуту, наверное, наблюдая за ним.

Скирдюк забормотал что-то о модной песенке «Пожарник». Он же помнит, что они однажды слушали ее с Зиной, а вот сейчас никак эту пластинку не найти.

— Нужна она тебе, — пренебрежительно произнесла Зина, — старье! Я их отдельно держу, — она раскрыла дверцу шкафчика, на котором стоял патефон.

— Зинуля, доченька! — сладким голосом позвала Полина Григорьевна. — Иди сюда, детка. Сейчас пироги вынимать будем.

— Приходи скорей, — сказала Зина, выбегая.

— Ага, ага... Я ж только пластинки обратно пособираю, а то неудобно... Пораскидал тут.

Скирдюк воровато глянул на дверь, встал на колени и достал из шкафчика целую стопу пластинок. Зашарил пальцами внутри одного пакета, другого и нащупал плотный коленкоровый футлярчик. Дрожащими пальцами вытащил он за краешек гладкую, сложенную пополам бумагу, увидел заполненный машинописным текстом бланк с красной и фиолетовой печатями и тут же услышал приближающиеся шаги. Он затолкал футлярчик за пазуху, где уже лежал комсомольский билет Назара Зурабова, и растерянно вскочил.

— Ну и настырный же ты все-таки, Степа, — по-доброму упрекала, стоя в дверях, Зина. — Мы же ждем!

На столе глянцевито поблескивал жирной корочкой пирог с капустой — несомненно, гордость хозяйки.

Все-таки Скирдюк на час опоздал, но пианист терпеливо дожидался там, где условились.

— Иди прогуляйся, — велел Роман, — встретимся минут через десять возле запертого киоска. Видишь?

Роман исчез, а появившись, двинулся навстречу Скирдюку, попросил прикурить и опустил в карман ему горсть тяжелых кругляшек. Он тут же удалился, кивнув так, будто они не были знакомы, и не молвив на прощание ни слова.

«И бес с ним...» — подумал Скирдюк, не испытывая, однако, особого облегчения. Все же ему необходимо было утешить себя: «Не обязательно же он — ворог какой-то? Нужна ему, наверное, полная отмазка. Смоется подальше — и конец!» Скирдюк и не заметил, что уже рассуждает так, будто не сомневается, что документы Роман взял именно для себя, а не для какого-то наверняка выдуманного им валютчика.

Он примчался на холодильник и, дождавшись, пока Эсфирь Марковна осталась одна, бросил ей прямо в сумку золотые монеты. Он видел их впервые в жизни, но расстался с ними без сожаления. Кончился бы только этот кошмар, преследовавший его днем и ночью: ревизия, недостача, трибунал... Но Эсфирь Марковна не подвела, а Мамед Гусейнович Зурабов, ввиду того, что шофер куда-то запропастился, лично повел полуторку с продуктами в училище.

Справившись с делами, выпивали и закусывали у Зурабовых, где Скирдюк и впрямь начинал чувствовать себя как дома. Однако все это испарялось, едва он трезвел. Неплохая девчонка Зина, что кожа негладкая, к тому привыкнуть можно, и все же в жены она не годилась. Жена была одна — Галя, ради которой он родное село когда-то покинул, в Володарку перебрался, не говоря уже о мытарствах в пору ухаживания, о разладе со своими батьками, которые прочили ему в невесты соседскую Фросю, о насмешках односельчан, о тумаках и побоях (что ни вечер поджидали настырного Степана у околицы свирепые, как цепные псы, ревнивые володарские хлопцы). Он все снес и вытерпел бы куда большее, любила бы только его она. А Галя даже сынишке несмышленому, Миколке, внушала, будто шутя, но не умея скрыть неприязнь: