Он появился, конечно, но в доме уже никого из гостей не осталось. Начал извиняться, объяснять, что его заставили дежурить... Ну, военный есть военный. Кто что может сказать? Мы сели с ним за стол и тут он начал пить — я такого еще в своей жизни не видал: буквально один стакан за вторым. Сперва вроде бы опьянел. Ругался и говорил одно и то же: «Не пойду никуда... Нехай себе провалится!» Потом посмотрел на часы и как будто сразу стал трезвый, подскочил и начал одеваться.

Зиночка окончательно на него обиделась и ушла к себе спать, а я все-таки вышел провожать Скирдюка, хотя он мне и говорил, чтоб я сидел на месте. Во-первых, собаки были уже спущены, а во-вторых, я же хорошо видел, что он совсем пьяный и может по дороге упасть в канал или еще что-нибудь такое. Но я все-таки шел сзади незаметно, чтоб он на меня не ругался. И вдруг вижу, что идет он совсем не к казармам, а как раз наоборот — к станции. Хотя было темно, но выпал снег и фигуру я различал хорошо. И вот как раз возле товарного склада к нему навстречу выходит еще один человек. Я, конечно, подойти слишком близко не посмел, все слова, которые они говорили между собой, не слышал, но все-таки понял, что тот человек очень злился на Скирдюка, почему он сегодня от какой-то женщины ушел. Ту женщину называл не по имени, а нецензурным словом и еще добавлял — татарка.

Я подумал, что это, наверное, какое-то объяснение между мужчинами: не поделили любовницу или еще что-нибудь такое, и тут этот человек говорит, теперь я услыхал хорошо: «Выбирай: или — ее, или — тебя... И не одного, ты знаешь, кого я имею в виду».

Скирдюк начал так оправдываться, что мне показалось — он прямо плачет.

Что-то про то, что у него рука не поднимается, а тот обругал его бабой, потом взял и потащил за собой.

Больше я ничего не видел и не слышал, но даже этого, по-моему, вполне достаточно, чтобы вызвать подозрение, о чем и нахожу необходимым довести до сведения соответствующих органов».

Следовала подпись с замысловатой закорючкой на конце.

Коробов сложил листки. Так вот оно что: появился, наконец, этот, присутствие которого Коробов смутно угадывал с самого начала!

Однако следовало продолжить допрос Зурабова.

— Что же все-таки вызвало у вас подозрение, Мамед Гусейнович?

Зурабов, теперь уже в самом неподдельном изумлении, уставился на Коробова:

— Как? Он же, может, всего через какой-то час-два застрелил эту татарочку Нельку. Весь город говорит об этом.

— Именно поэтому, Мамед Гусейнович, вы, как единственный человек, который мог пролить свет на преступление, обязаны были сообщить сразу же о том, что вам стало известно. А вы молчали. Почему?

— Я же сказал: писал сразу, но только не знал, кому отдавать надо. Держал заявление здесь у себя, в своем сейфе. Чтоб я так жил.

— Не надо клясться зря, Мамед Гусейнович. Поведение ваше понятно. Вот оправдать вас только нельзя. Вы боялись обнаружить, что связаны со Скирдюком. Ну — знакомством, хотя, предполагаю, ваши связи более серьезны. Заявление лежало у вас в сейфе на всякий случай: авось следствие доберется и до вас. И, как видите, оно добралось. И потому еще один вопрос, Мамед Гусейнович. Только прошу — по правде. Писали вы сами?