И Стрелковский с ним согласился.

Этой же ночью он впервые почувствовал ледяную змею, сжавшуюся вокруг сердца.

Как он потом не сошел с ума от боли, чувства вины, злости, желания пустить себе пулю в висок, всепоглощающей ненависти? К себе, к тем, кто стал причиной ее смерти, к людям, которые проходили за оградой дома старого мага и смели жить, смеяться, разговаривать, когда она осталась там, в зале телепорта? От снов, где он успевал – успевал! – ее спасти, а потом просыпался, и реальность била осознанием необратимости произошедшего? От снов, где не успевал, и руки снова были в крови, и на ее груди под оплавленным платьем чернел страшный ожог, истекающий красным, горячим, и из-под сожженной плоти проглядывала кость ребра?

Через две недели он вернулся в Иоаннесбург. Пришел попрощаться со своей королевой на кладбище – не мог не прийти, хоть и рисковал. Но то ли заговорщикам было не до того – делили власть, – то ли боялись они старого захоронения Рудлогов и гнева предков убитой дочери Красного Иоанна – никто туда и близко не подходил.

Игорь остановился у Дорофеи Ивановны, старушки-ликвидаторши, торгующей молоком и присматривающей за штабом Управления. Вопросов она не задавала, показала ему свой тайник с оружием, открыла сейф с деньгами, выдала чистое белье и совершенно спокойно воспринимала его ночные отлучки и уменьшающееся количество магазинов для пистолета.

Игорь делал то, что должен был сделать до смерти Ирины. Он зачищал предателей. Девятнадцать трупов, и никакого сожаления. Двадцатым должен был стать генерал Бельведерский.

Но его он оставил в живых.

Что-то надломилось внутри, когда Игорь увидел глаза внучки старого предателя. Он мог пролить реки крови, но вернуть Ирину было невозможно.

На смену ненависти пришла опустошенность. В ту ночь, когда Стрелковский шел убивать Бельведерского и не сделал этого, он так и не вернулся в штаб. Вместо этого пошел в центральный храм столицы, сел на влажный после дождя песок и тупо глядел на чернеющие статуи Великих Стихий. Почему они не помогли, не предотвратили?

Под утро во двор храма вышел Его Священство и увел Игоря в монашескую часть комплекса. Принял его исповедь, благословил жить здесь столько, сколько понадобится для излечения души – при условии участия в молитвах и соблюдения добровольно наложенного на себя обета.

«Воздержание – путь к благости духа, – сказал он Стрелковскому. – А муки при выполнении обета помогают залечить боль души. Тут много тех, кто пришел за излечением».

Игорь выбрал обет молчания. И семь лет он молчал, прислуживая в приюте для бездомных при храме: стриг вшивые головы, стирал грязную одежду, варил еду, делал перевязки, собирал пожертвования – благо монашеская одежда с низким капюшоном позволяла прятать лицо. Иногда помогал в похоронных обрядах, и ему платили – отказываться было нельзя. На эти деньги он заказывал цветы и оставлял их ночью у ограды кладбища с запиской для сторожа.

Молчать было легко, но боль никуда не уходила, и он привык, закаменел, принял свою новую жизнь и все реже вспоминал о том, кем был до храма. Но часто думал о пропавших принцессах. О своей дочери. И молился о ней. И мучился тем, что не стал сразу разыскивать их, сосредоточившись на мести. И сомневался: а если бы, найдя, привел к ним убийц?