Вот когда началась схватка. Не на жизнь, а на смерть! Если хочешь выжить – убей Волынского: механик опытный, с рукою сильною, он за колесо ухватился и тянет машину Остерманову в иную сторону. Убить его! Распять его! Ибо – умен. Ибо – настырен. Ибо – до власти жаден и неспокоен… Вперед на врага! И боевая колесница Остермана вкатилась в покои императрицы.

Сказал твердо, заведомо зная, что его слово – закон:

– По смерти великого канцлера Головкина, на место упалое никак нельзя Волынскому в Кабинет входить, яко вору и смутьяну… Един есть претендент на это место – Ягужинский граф, коего, мыслю, из Берлина надобно срочно вызвать…

Острие пики Остермана было нацелено и в Бирена. Даром, что ли, Пашка кафтан ему шпагою распорол? Анна Иоанновна посоветовалась с обер-камергером, и Бирен кандидатуру Ягужинского поддержал. Но думал уже совсем иначе: «Ягужинский-то Остермана изничтожит…» Каждый по-разному, но целил на «самобытство» Ягужинского.

– А кого же в Берлин ставить? – спросила Анна Иоанновна.

– Ваше величество, – отвечал Остерман, – пора фон Браккеля карьерно выдвигать, яко человека вам верного…

– Хо! – сказал Бирен, смеясь. – Это славно придумано: все подлецы отлично уживаются в Берлине… Пусть Ягужинский едет к нам – в Петербург!

«А я его, – думал Остерман, – под столом здесь, будто собаку, держать стану… Конъюнктуры, судари мои, опять конъюнктуры!»

В эти дни Артемий Петрович жил, как во сне сладком. По домам ездил, проект свой читал. Хвалился:

– Это мнение – начало, судари. Я буду сочинять и далее, дабы отечеству нашему пользу принесть. И не может так статься, чтобы пользы народу от меня не было…

Волынский-то – вот дурачок! Разбежался в двери Кабинета, как министр. Но тут его встретил Иогашка Эйхлер:

– Артемий Петрович, вас до Кабинета допускать не велено. Остерман слово взял с ея величества, что вашей ноги здесь не будет. И зовут для приобщения к делам тайным из Берлина вашего врага старого – графа Павла Ягужинского.

– Пашку-то? – пошатнуло Волынского. – Это они ловко придумали. Плывут каналами темными, дьявольскими…

Кинулся Волынский за подмогой к графу Бирену:

– Ваше сиятельство, не дайте погибнуть… Остерман с Ягужинским давно по шее моей тоскуют!

– Мой нежный друг, – ответил ему Бирен. – Я ведь только обер-камергер… что я могу сделать? Я сам изнемогаю от этого проклятого вестфальского недоучки!

– Но Пашка… Пашка! – терзался Волынский. – Эта каналья давно до шеи моей добирается!

– Э-э-э, – ответил Бирен спокойно. – До вашей ли ему теперь шеи, если своя искривлена? Успокойтесь…

Выбежал Волынский на Мойку-речку да под откос – прямо к проруби. Волочились по снегу тяжелые шубы собольи. Плакал с горя, баб у портомойни не стыдясь, и в лицо себе ледяной водицею брызгал. Нехорошо ругался – матерно, будто мужик сиволапый.

– Базиль, Базиль! – позвал издали. – Подгони карету сюды…

Кубанец тоже скатился на речной лед, спрашивал:

– Господине мой добрый, кто обидел тебя?

– Я ли не старался? Я ли не говорил им доказательно и политично, каково Русь из нищеты вызволять? А они, гниды простоволосы, меня отшибли… И теперича зовут из Берлину на место упалое Пашку Ягужинского! А князь Куракин, злодей мой, тоже на шею показывает: мол, ссекут башку! О, горе мне, Базиль… горе! Поддержи хоть ты меня, раб мой верный… раб нелукавый!