«То есть — мне!» — надо бы добавить, чтоб сразу обозначить, кто будет кем в ближайшие десятилетия. С началом дня вся военная контрразведка перешла в подчинение командующего стратегическим резервом, и тот знал, что авиабаза доживает последние часы: министр обороны жив, а это значит, что заговор провалился и последняя надежда тоже рухнула только что.

Адъютант попятился… В приемной он увидел командира танковой дивизии и трех генералов, командиров бригад, которые почему-то оказались не в двухстах километрах от столицы, а рядышком.

Если бы адъютант поехал на авиабазу через площадь, то обнаружил бы, что батальона Болтуна там нет уже. Три роты простояли в ожидании штурма восемнадцать часов, а Болтун так и не удосужился накормить их, потому что целиком рассчитывал на не требующий земной пищи возвышенный энтузиазм масс. Правда, кто-то на авиабазе догадался все же, послал походную кухню на площадь, но ту перехватили солдаты Тупицы, который явно обнаруживал знакомство с наказами Наполеона и точно знал: набитый желудок солдата поважнее всех лозунгов. Утром подъехавшие к ротам офицеры стратегического резерва оповестили солдат о завтраке в казармах, куда надо незамедлительно прибыть. Туда они и прибыли, там их и не стали даже разоружать, потому что командиры всех трех рот уже валялись в яме, не иссеченные, правда, саперными лопатками. Через час-другой начался погром китайских лавок, благочестивые мусульмане уже дозрели до очевидной мысли: все беды — от неверных, а кто неверный — это надо решать, сообразуясь только с обидами, которые нанесены правоверным. Редколлегия коммунистической газеты всю минувшую ночь сладко спала и в экстренном выпуске призвала народ свергнуть олигархический режим, никого не называя по имени, но поскольку Генсек понес какую-то околесицу, коммунистов тут же объявили зачинщиками беспорядков.

Все, кто мог, дали деру, авиабаза опустела, Болтун решил стоически держаться до конца и устроил парад. Генсек тоже ударился в бега. Что-то горело на окраине, темнота скрыла источник пожара. Правоверные громили очаги разврата, то есть винные лавки, и напивались.

Посол, как водится, созвал пятиминутку и объявил: происходящие события — внутреннее дело этой страны, и Советский Союз не вмешивался и не будет вмешиваться в дела эти.

Глаша и «бабу» сидели обнявшись на тахте, обе порывисто поднялись, когда Петя вернулся из посольства, и тревожно-вопросительно глянули на него: полчаса назад звонили из «Аэрофлота», билеты оформлены на сегодняшний вечер.

Лететь решили налегке, взять только детские вещи. Нужные бумаги Петя сжег, остальные передал резиденту. Лукова нигде не могли найти, но все говорили, что он был здесь, в городке, только что. Прислуга сбросилась и купила детям какие-то национальные шмотки. Петя обнял садовника, который обучил его и Глашу столичному жаргону. «Бабу» всплакнула, правоверный шофер молил Аллаха беречь русских. По базару ходила новость: министр обороны жив, но где он — это точно знала Глаша, как и о том, что индуистская пара так углубилась в духовное содержание какой-то книжицы, что позабыла открыть калитку, тем обеспечив министру удобный путь к женскому — министру пришлось перепрыгивать через высокую ограду (вот она, сила страсти!), и уже на иранской земле услышал он выстрелы в своем доме. Вернулся туда, взял на руки Ирму, и только тогда калитка открылась, Глаша стремительно увезла министра с дочерью.