– Рад за вас, – улыбнулся Гуров. – Вот все и сложилось. А про Холина нам все говорят, что хороший был мужик.

– Очень, – улыбнулась Костикова. – А почему он вас интересует?

– Я скажу, а пока ответьте, у него в квартире стоял большой старинный шкаф. Помните?

– Да, был такой. Огромный, до ужаса. И тяжеленный, наверное, потому, что в те времена дерева не жалели и делали из цельных досок…

– Он вам что-то про этот шкаф рассказывал? – перебил Гуров женщину.

– Да, говорил, что старинный какой-то. Только он не его. Этот сундук Ивану в наследство остался от прежних хозяев. Да и они, как я поняла, не покупали его и с собой не привозили.

– А при вас Холин не говорил, что он его хочет продать, в музей сдать или что-то в этом роде?

– Нет, он ему даже нравился чем-то. Иван был эстет. А может, это память о дочери. У него ведь дочь умерла. А каково родителям переживать своих детей?

– Дочь? А она имеет какое-то отношение к этому шкафу?

– Да какое там отношение, – махнула рукой Костикова. – Она у него поздний ребенок. Мать, в смысле жена его, то ли умерла, то ли бросила их. Он об этом никогда не рассказывал. Так вскользь если. Ему уж сороковник был, когда она родилась. А когда он на пенсию вышел, она уж с мужем жила. Быстро выскочила девчонка, себя сгубила. А так она у него какое-то время жила. Знаете, какими иногда старики сентиментальными бывают. Платьица ее там висели, вот и жалко продать шкаф.

– Значит, разговор был о продаже?

– Нет, Иван не хотел, это муж его дочери все подкатывал. Видать, рассчитывал деньжат на этом поднять с тестя. Да он и сам бы им все отдал, что выручил от продажи. Ему много ли одному надо.

– Стоп. – Гуров поднял ладони. – Давайте с этого момента подробнее.

– Муж дочери бывал в Горчакове и уговаривал Холина продать шкаф?

– Да вроде были разговоры. Может, пару раз. Иван его не любил. Из-за дочери терпел. Она уж больно души в нем не чаяла. А он оболтус оболтусом. Да еще и отсидел.

– А где они жили и что стало с дочерью Холина?

– Во время родов умерла. Тяжелых родов, на сохранность отказалась ложиться, а в деревне, что там местная акушерка сделает. Пока «Скорая» из райцентра приехала, уже некого было спасать. Ни мать, ни ребеночка. А жили они первое время у него. Это километров тридцать от Горчакова вроде. Матвеевское, вот! А как дочь умерла, Игорь вроде и навещал иногда Ивана.

– Игорь? – Гуров весь напрягся. – Скажите, вы по фотографии узнаете этого Игоря?

– Столько лет прошло.

Гуров пододвинул к себе папку, раскрыл и стал вытаскивать из кармашка стопку фотографий. Он клал их перед Костиковой одну за другой в ряд. Когда она не реагировала на данного человека, он этот ряд отодвигал, но недалеко, чтобы фотографии оставались в поле зрения женщины, и выкладывал фотографии следующего. Когда дошла очередь до фотографий Самарина, Костикова никак не отреагировала. Гуров смутился и мысленно вздохнул. Но на последней фотографии, сделанной для дела оперчасти в колонии, где Самарин отбывал срок, она вдруг прижала пальцем фотографию.

– А вот он. Лысый как раз. Он такую стрижку носил. Под расческу. И лицо такое же наглое. Это он в тюрьме или сразу после тюрьмы фотографировался?