Нет, как Анна все-таки лихо про родительскую любовь завернула… Каждый, говорит, по-своему из родительского долга выплюхивается, кто как может. Кто холодной головой любит, кто страхами, кто собственной гордыней. Нигде настоящей родительской любви не учат. Что ж, и тут она права. Действительно ведь – не учат. Все матери-отцы считают, что любят правильно, и попробуй разубеди их в обратном! И с интернетскими блогами – тоже Анна права. Там действительно иногда такие ненавистные откровения благополучных деток можно прочесть – волосы дыбом встают. Она и сама как-то собиралась в один из таких блогов свою нелюбовь к маме выплеснуть, да не посмела… А очень хотелось!
В мерный перестук вагонных колес вдруг ворвалось детское хныканье, и она повернула голову от окна. Так и есть, ребеночек у молодой мамаши проснулся, капризничает. Она его и так, и этак поворачивает, а он расхныкался не на шутку. Устал, наверное. И лицо у мамаши сразу образовалось такое растерянное, почти сердитое. Ох, какое сердитое! Ребенок плачет, мамаша сердится… Интересно, а вот эта мамаша от какой печки будет потом плясать? Сердитостью любить будет?
Сидящая рядом с Катей старушка, повздыхав, вдруг встала с места, подсела к незадачливой мамаше, протянула к ребеночку руки, приговаривая что-то ласковое. Посадив его к себе на колени, потрясла слегка, потом вдруг запела громким высоким голосом:
Надо же, а ребеночек-то замолчал! Сидит, слушает. Улыбается беззубо. А старушка голосит себе, будто одна в вагоне едет:
Что это? Глупые слова, глупая бессвязная песенка. Ну, торопится Ванька в баньку, какая-то Матаня ему рыбу жарит… И что? А малыш сидит, уже и смехом звонким заливается. Видно, услышал что-то в бабкином голосе такое, ему одному понятное. Любовь, наверное, услышал. И все сидящие в вагоне – тоже услышали. Сидят, млеют лицами, улыбаются. Хорошо… И слезы сами по себе высохли…
В квартире было темно и тихо. Странно – вроде и время еще не позднее. Потоптавшись у порога, Катя включила свет в коридоре, прошлепала босыми ногами на кухню. И вздрогнула от неожиданности. Мама сидела за кухонным столом, навалившись на него тяжелой грудью и уперев подбородок в ладонь, смотрела в оконные сгустившиеся сумерки. Даже головы в ее сторону не повернула.
– Мам… Ты чего? Случилось что-нибудь? Папа приходил, да?
– Ты где была-то, Кать? Чего так поздно? Я тебя жду, жду…
Странный какой у мамы голос. Блеклый, растерянный. И совсем не волюнтаристский.
– Я по делам ездила. По детдомовским. Знаешь, я решила, что там работать буду. Не ищи мне другого места, ладно? Скоро на семинар поеду, подучусь… У меня в детдоме много дел образовалось, мам…
– Ну хорошо. Как хочешь. Включай свет, ужинать будем.
Нет, все-таки странный, странный у мамы голос. Насквозь проплаканный будто. И это «как хочешь» очень уж странно звучит. Не включая света, Катя опустилась на кухонный стульчик, осторожно заглянула ей в глаза. Так и есть – плакала.