— Вряд ли, — ответил офицер пехоты, — особенно принимая во внимание, что больной мустангер даже не подозревает, где он сидит. Я только что там был. У него настолько помрачен рассудок, что он не узнает себя в зеркале.

— Помрачен рассудок? Что вы хотите этим сказать? — спросил Генкок.

— У него горячка.

— Так вот почему усилена охрана! Чертовски странно! Наверно, сам майор немного помешался. Может быть… это… распоряжение майорши? Ха-ха-ха!

— Но что это означает? Неужели старик-майор опасается, что мустангер убежит из-под стражи?

— Нет, я думаю, что не в этом дело. Здесь, повидимому, больше боятся обратного… Я хочу сказать, что для Мориса-мустангера безопаснее сидеть в тюрьме, чем находиться вне ее. Появились какие-то странные типы и опять заговорили о суде Линча. Либо регуляторы жалеют, что отложили окончание суда, либо кто-нибудь стал серьезно обрабатывать общественное мнение в этом направлении. Счастье для мустангера, что старик-охотник оказался его верным в другом. Хорошо, что и наш отряд вовремя вернулся и можно было усилить охрану. Еще день — и Мориса Джеральда уже не было бы в живых. Но теперь все в порядке, и бедного парня будут судить по всей справедливости.

— Когда же суд?

— Как только к нему вернется рассудок.

— Ведь это может тянуться неделями.

— А может быть, все кончится через несколько дней и даже через несколько часов. Физически он, повидимому, не так плох. Очевидно, ему пришлось пережить какое-то тяжелое потрясение. Перемена может произойти в течение дня. А говорят, что регуляторы хотят, чтобы его судили немедленно, как только он придет в себя.

— Может быть, он сможет оправдать себя? Надеюсь, что это так и будет, — сказал Генкок.

— Очень сомнительно, — отозвался Кроссман.

— Я в этом уверен, — сказал Сломан. — Поживем — увидим.

В гасиенде Каса-дель-Корво печаль и траур. Между членами семьи Вудли Пойндекстера какие-то загадочные отношения. Их осталось только трое. Встречаются они гораздо реже, чем раньше, и в их отношениях чувствуется какая-то натянутость. Они видятся только за столом. Говорят только о самом необходимом.

Понять причину печали нетрудно; до некоторой степени понятна и их молчаливость.

Смерть, в которой больше уже никто не сомневается, неожиданная и загадочная смерть единственного сына, единственного брата была страшным ударом и для отца и для сестры. Не эта ли смерть повергла в мрачное уныние и Кассия Кольхауна, двоюродного брата убитого?

Каждый из них как-то мучительно сдержан с другими, даже в тех редких случаях, когда им приходится говорить о семейном горе.

Помимо общего горя, кажется, что у каждого из них есть еще какая-то тайна, которую они не выдают и не могут выдать.

Плантатор не показывается теперь на улице. Он целыми часами шагает из комнаты в комнату или по коридору. Тяжесть горя сломила его гордость и ранила сердце. Однако старика гнетет не одна тоска о погибшем сыне; невнятные проклятия, срывающиеся порой с его губ, выдают и другие чувства.

Кольхаун все время куда-то уезжает и появляется только тогда, когда надо садиться за стол или же ложиться спать.