разрешил открыть в Пекине русскую духовную миссию для взятых в плен на Амуре и уведенных в Китай казаков-албазинцев. В Пекине построили православную церковь, дома для миссионеров, службы, школу для детей и общежитие, и все под черепицей и за низкой каменной стеной, крытой черепицей же. Получив смолоду прекрасную практику в Пекине, Гошкевич свободно говорит и пишет по-китайски, может письменно объясняться с японцами иероглифами, которые в японском и китайском языках разно произносятся, но имеют одинаковое значение. За время стоянок в Нагасаки Гошкевич порядочно изучил японский разговорный язык и собственно японскую слоговую азбуку. Алексей Николаевич полагает, что на занятиях сможет узнать от молодого ученого, дипломатического секретаря еще многое, что очень важно и нужно для офицера, идущего в Японию.

Алексей Николаевич чувствовал, что Евфимий Васильевич, кажется, благоволит к нему. Надо не разочаровать адмирала! Трудная задача, тем более придется учиться по-японски! Никогда бы и в голову не пришло самому что-то подобное.

Поговорили с Осипом Антоновичем, условились о занятиях и разошлись.

На судне тихо, как всегда в самом начале плавания, когда только что пошли. Прекратились суета, прощания, умолкли голоса. Чувствуется по всему, что дело начато, наступила новая пора. Офицеры разбрелись по каютам, разбираются там с вещами и с делами, может быть, записывают впечатления, каждый ведет дневник. Шутка ли, идем в Японию! Все записки будут потом интересны.

«Пора и мне», – подумал Александр Федорович Можайский, глядя на опустевшую палубу.

Согнувшись пониже, как только мог, чтобы не задеть головой о прикрытие над трапом, мелкими шажками скатился вниз. Вошел в каюту, сбросил шинель и сел к столу, где книги, и наглухо упакованные ящики с серебряными пластинками в футлярах для съемок дагерротипом, и химические растворы в бутылках. На спинке стула висит пробковый пояс. Саша посмотрел на него. «Что-то будет…» – подумал он и закинул пояс на принайтовленный к переборке шкафик.

Ночью наверху забегали, началась возня, словно что-то волочили по палубе. Алексей Николаевич засветил свечу и посмотрел на часы. Скоро склянки. Пора на вахту.

Загрохотал якорь. Дважды ударили в рынду.[31] Слышны были крики. Травили канат через носовой клюз.[32]

Лейтенант поднялся наверх. Воздух прохладный, но гораздо теплее, чем на мысу Лазарева. При свете полной луны виден черный силуэт берега. У подножия горы мелькал одинокий огонек.

– Сдаю вахту в совершенном порядке, – сказал лейтенант барон Шиллинг.

– Благодарю вас, господин барон, за отличную погоду. Мы в Де-Кастри?

– Так точно, господин лейтенант. У входа в бухту.

– Спасибо, Николай, – дружественно молвил Сибирцев. – Иди и спи спокойно.

– Спасибо, Алексей!

Подошел старший офицер Александр Сергеевич Мусин-Пушкин, или, как все звали его на корабле, Александр Сергеевич Пушкин. У него густые усы, как щетка, и большие уши.

… На рассвете потянул холодный ветерок, поставили паруса и вошли в бухту. Отдали якорь и выпалили из пушки. С берега ответили из-за берез дымком и слабым выстрелом единорога.