Батурин прикидывал, когда можно будет после поездки Артюхина в город получить нужные сведения, сказал:

— Дня через два опять придется съездить в город с дровами. Ничего, Емельян Прохорович, по последним сводкам в Сталинграде по-прежнему идут ожесточенные бои. Немцы-то уже третий месяц трубят одно и то же: «Сталинград взят». Они, если помнишь, в сорок первом и Москву взяли.

— Как не помнить, — отозвался Артюхин. — Значится, мне опять того, дровишки готовить?

— Готовь. И не тужи, Емельян Прохорович, нам еще не скоро помирать. Пойду я, постою у тебя на дворе, подышу. Как у тебя дочки-то, не разнесут?

— Их дома нету, их бабка, теща моя, в гости увела, чтой-то второй день загостевались. Вот видишь, — сказал он, перескакивая на другое. — Хорошо, что тогда мерин мой возвернулся из лесу, как его этот ваш Рогов забрал. Пригодился сейчас. А то он на меня орал тогда, значится, ишь ты, говорит, чувырла (это я, значится, чувырла), собственность развел. Вот тебе и собственность — оно когда как, и к месту, значится, бывает.

Выйдя во двор (рубленый, прочный забор больше двух метров в высоту), Батурин огляделся по сторонам, прошел к сараю и сел на сани. Из-за забора торчали ветки яблонь в густом инее, на заснеженную крышу сарая слетела ворона, скакнула, увидела Батурина и, подпрыгнув, скрылась за сараем, потом пролетела над двором. «Вот осторожная птица, — подумал Батурин с одобрением. — Все-таки еще раз пролетела, убедилась».

Сколько себя помнит, Батурину всегда не сиделось на месте, стоило ему попасть домой на две-три недели, и его уже начинало тяготить спокойствие, знакомые стены на десятый день становились ненавистными, привычные вещи лезли в глаза; он усмехнулся, сейчас больше всего на свете ему хотелось хоть на один день попасть домой. Впрочем, года еще нет… Скоро год, как он у Трофимова. «Сбросили меня третьего марта. Сегодня — двадцатое ноября — восемь месяцев. Третий день торчим здесь без толку… И еще неизвестно, сколько потребуется. Конечно, нужно подождать, пока Артюхин еще раз съездит в Ржанск, возможно, там и удастся что-нибудь уточнить».

Из сеней вышла хозяйка, покосилась на Батурина и понесла корове пойло, тяжело перегибаясь с ведром в одну сторону. Она осторожно выбрала место, чтобы не перекосить, поставила ведро, открыла дверь сарая, выпустила некрупную пузатую коровенку, поболтала в пойле рукой, чтобы привлечь ее внимание. Корова подошла, шумно нюхнула, нырнула мордой на дно, к гуще, и хозяйка хлопнула ее ладонью по спине.

— А ну, Бурка, не балуй, я тебя!

Корова, выудив вареную свеклу, вытянув голову, тщательно пережевывала, с морды стекала вода. Батурин поймал себя на том, что ему интересно смотреть, раньше это прошло бы мимо него незамеченным и вообще раньше все, кроме него самого, казалось ему нестоящим, второстепенным, война словно перевернула в нем все прежние основы.

Ночи становились темнее и все удлинялись; и усиливались сухие, к утру, жесткие морозы. Рогов ворочался, вздыхал: «Бока болят; сроду столько не приходилось спать». Он скучал; днем можно было перекинуться в карты, сходить погреться в хозяйскую половину.