Савка замолчал.

— Видал, какой! — послышалось негодование.

— А чем же оно закончилось?..

— Что стало с волами?

— И какая судьба чумака?

— А какая ж судьба, когда там поётся, — ответил Савка.

А завершается так:

— Чтоб ей чёрт, такой думе и такому концу!

— Спой лучше что-нибудь повеселей.

— Да, да, повеселее! Не нагоняй тоску, — вмешался атаман. — Припомни, хлопче, что-нибудь такое… Но тоже чумацкое.

начал Савка и в самом деле весело.

— Вот это наша! — послышалось одобрительное.

подхватило сразу несколько голосов, —

Вскоре компания чумаков начала редеть. Лукаш и Савка тоже отошли к своим возам. Ребятам хотелось поговорить о чём-то своём, близком для них.

Тихо. Поблизости — никого. Савка стал рассказывать Лукашу о том, что услышал от Гордея той памятной ночью, когда они вдвоём с ним пасли волов.

Закончив рассказ, Савка задумался. Лукаш — тоже. Да, нм было над чем подумать.

— А вот то «высечем искры» — как это понимать? — спросил Лукаш. — Это что значит?..

— Это, наверное, что-то бунтарское, — проговорил Савка. — Давай-ка при случае спросим об этом самого Головатого, пусть растолкует… Высечем искры, высечем… — стал повторять он задумчиво.

— Если татары доходят до берегов Северского, — начал, будто говоря с самим собою, Лукаш, — то по дороге они могут наткнуться и на тот хутор…

— Могут, — повторил Савка. У него вдруг перехватило дыхание, он порывисто поднялся, казалось готовый куда-то мчаться, что-то делать.

— Оно так, как говорят, — тихо и с грустью продолжал Лукаш. — «Хотя и милая ты мне, да в далёкой стороне!»

— Если люба — далёкая сторона не помеха, — медленно произнёс Савка, может быть, не так в отпет, как для самого себя.

Лукаш засмеялся глухо, сдержанно.

Друзья понимали, что любят одну и ту же девушку, хотя имя её и не было названо. Но и после такого, молчаливого признания они не почувствовали ни вражды, ни отчуждения, ни даже настороженности друг к другу. Наоборот, это признание, казалось, ещё больше сблизило их…

Ночь постепенно светлела, словно таяла. На востоке стала заниматься бледная, несмелая заря, из долины, наполненной голубой мохнатою мглою, выкатилась большая красноватая луна. Поднимаясь выше и выше, она начала заметно бледнеть, серебриться, широко и весело улыбаться, и вскоре степь опять стала ровной, тихой, с неведомой, таинственной далью впереди.