– Что всегда меня поражает, – поддержал разговор Менетрие, – так это стремительность, с какой происходят все эти душевные превращения. Вот я разговариваю в кулисах с какой-нибудь актрисой, она вся поглощена бытовыми проблемами: плата за жилье, театральные дрязги, новая шуба; но вот она выходит на сцену и начинает рыдать. На съемочной площадке это выглядит еще поразительнее: актер в десятый раз повторяет ту же сцену и десять раз подряд находит верную интонацию.

– Ничего удивительного, – ответил Леон Лоран, – ведь певица в нужный момент тоже извлекает нужную ноту. Верно найденная, усвоенная интонация становится нотой в гамме чувств. Она никогда не изменится.

– Вы полагаете, – спросила Полина, – что великий актер может примерить на себя любого персонажа?

– В разумных пределах – да… По правде сказать, есть два вида актеров: те, кто может сыграть кого угодно, это великие актеры, и те, кто может играть лишь свою собственную роль. Они по-своему хороши, если их личность привлекательна, то их персонаж тоже привлекателен, но их нельзя назвать актерами в полном смысле этого слова… Вот вы, как мне рассказывали, в равной степени хороши и в «Карете святых даров»,[62] и в «Даме с камелиями». Если это так, то вы настоящая актриса.

– Но разве женщина, – почтительно улыбаясь, спросила Долорес, – не может соединить в собственной жизни Периколу и Маргариту Готье?.. И кокетка бывает способна на истинную страсть. Может быть, с другим мужчиной, вот и все. No?..

– Она умна, – шепнул Бертран Шмитт Полине.

– И даже очень, – ответила та с гордостью, с какой профессор демонстрирует успехи блестящего ученика.

Затем Бертран объяснил, что точно так же существует и два вида писателей: одни пишут лишь о себе, а другие способны изобразить всех представителей рода человеческого.

– Я вовсе не хочу сказать, что первые – посредственные авторы. К этому виду принадлежал, к примеру, Стендаль: он изображал того человека, каким являлся сам, человека, каким бы он хотел стать, каким бы он мог стать, если бы по воле судьбы появился на свет в семье банкира, или если бы ему довелось родиться женщиной, он изображал женщину, любви которой ему бы хотелось. Бальзак, напротив, – писатель-творец. Если пользоваться вашим выражением, Лоран, он мог «примерить на себя кожу» ростовщика, старой девы, привратницы, заговорщика, судьи…

– От себя Бальзак тоже брал довольно много, – возразил Кристиан. – Вот, к примеру, «Луи Ламбер», «Герцогиня де Ланже», «Лилия долины» или, в каком-то смысле, барон Юло д’Эрви…

– Разумеется, – ответил Бертран, – с какой стати ему было устранять себя из «Человеческой комедии»? За собой он наблюдает, как и за всеми прочими, не больше…

В разговор вмешался юный Эрве Марсена и заговорил об «исходной точке», необходимой и для писателя, и для актера:

– Вы не находите, что сюжет или персонаж, созданные сознательно и обдуманно, на основе некой отвлеченной идеи, никогда не удаются? Ничто не может заменить естественную безрассудность… Если у меня и есть претензия к вашим прекрасным пьесам, господин Менетрие, так это их излишняя рассудочность.