– А ей двадцать пять, знаю.

– Нет, мадамэ Фонтен, нет! Она тридцать. Я видеть паспорт… но невероятный обаяние. Как только она увидеть мэтра, он будет с ней… верьте мне. Я есть ваш союзник, потому что я вас уважать, и еще потому, что хочу пригласить мэтр в другие страны… Египет, Италия… Но тогда с ним поехать вы, мадамэ Фонтен… Вы должны, не то это начаться опять… Еще апельсиновый сок?

Она посидела еще немного, осыпая его конкретными и довольно нескромными вопросами. Но обо всем, что касалось дат, времени, фактов, он говорил столь же неопределенно, как и Гийом. Когда она поняла, что больше ничего узнать не удастся, она ушла.

На площади Мадлен раскинулся цветочный рынок. Она купила букет хризантем. «Траурные цветы, – подумала она. – Вот что мне теперь остается».

Любовь-страсть – это всем известная болезнь со своими стадиями, но как сведущий, многоопытный врач сам у себя не распознает классических симптомов онкологии, по которым у любого другого поставил бы точный диагноз, так и Фонтен, не осознавая этого, постепенно вступал в стадию выздоровления. Письма, которыми он обменивался с Долорес, по-прежнему оставались «нежными и любовными», но ритм переписки замедлился. Зато переписка между Долорес и Полиной стала, напротив, интенсивнее. Гийом не знал, о чем пишут друг другу женщины, и опасался, не заключили ли они какой-нибудь союз против него.

Друзья Фонтена, которые, заслышав первые раскаты грома после его возвращения из поездки, испытывали разные чувства – одни были встревожены, другие втайне довольны, – теперь с изумлением наблюдали, как гроза удаляется без особого шума. Эдме Ларивьер пригласила Гийома выпить с ней чая наедине.

– Как вы, дорогой Гийом? – поинтересовалась она. – Вы страдаете? Я нахожу, что вы несколько грустны. Из поездки вы вернулись юным и пылким, словно конкистадор. Но похоже, ваш пыл угас? Что стало с вашей любовью?

– Моя любовь изнемогает, – ответил он. – Да и как могло быть иначе? Ведь она питается лишь чахлыми стебельками воспоминаний. За полгода все, что можно было бы сказать о прошлом, уже сказано. Вы возразите, что существует и настоящее. Да, разумеется, вот только это настоящее у каждого из нас свое, отдельное, особое. И для нее, и для меня главным является наше искусство. Долорес пишет мне о пьесах, которые репетирует, об «Электре», об О’Ниле, о пьесе «Полуденный раздел»,[58] права на постановку которой ей хотелось бы получить, об ауто[59] «Блудный сын», про которое я ничего не знаю. Я рассеянно читаю все это и в ответном письме рассказываю про роман, который собираюсь написать. Похоже, это не слишком ее интересует: когда она мне отвечает, бедное дитя, то ни словом об этом не упоминает. Она не знает людей, с которыми вижусь я, я не знаю тех, кто окружает ее. И что дальше? Какое будущее? Когда-то я с надеждой говорил ей о наших грядущих встречах: «Когда ты приедешь в Гранаду? В Севилью? А когда мы вместе вернемся в Медельин?» Я все еще мечтаю об этих встречах, но сам уже в них не верю. Эдме, я скажу вам одну вещь, которая вас удивит: если бы к нашей переписке не присоединилась Полина и не придала ей особый смысл, то ручеек бы уже иссяк.