Она вспомнила, как одна медсестра пожалела ее:

– Вот же вам достается! Такой больной и… такой старый!

А Нюта расхохоталась тогда – так заливисто, что медсестра покраснела.

– Да что вы, милая! Я – счастливейшая из женщин. Уж вы мне поверьте!

Иногда он «прогонял» ее спать «к себе», в бывшую детскую. Она обижалась, не понимая, что он бережет ее, что его мучают боли, и страдать в одиночку ему значительно легче.

Она корила себя, что «взвалила» на него домашнюю работу – ему было наверняка тяжело, а он не подавал виду и так старался облегчить ее «женскую долю»!

Он много занимался с Лидочкой перед ее поступлением в полиграфический – оказалось, что он прекрасно рисует. А уж к сочинению он подготовил ее так, что еще долго ее всем приводили в пример.

Последние два года Нюта ушла с работы и перевезла мужа на дачу – тогда он почти перестал вставать, и она, укутав его, в любую погоду вывозила в коляске во двор.

Наплевав на все дела, она садилась возле его ног на низенькой скамеечке, и они снова часами говорили о жизни.

– Никак мы с тобой не наговоримся, – грустно вздыхал он.

А она улыбалась, гладила его по щеке и держала за руку.

Оба понимали, что осталось ему совсем немного, но это было не отчаянье, а какая-то светлая грусть. Они спешили – спешили надышаться друг другом, насмотреться, наговориться…

Мать с отцом, чтобы не мешать им, уехали в город – отец ссылался на дела и врачей.

Их прощальное одиночество было прекрасным и тихим. Стояли последние дни августа – теплые, совсем не дождливые. Флоксы – красные, бордовые, фиолетовые и белые – уж чуть подвядали, отцветали, темнели с краев. А запах в саду стоял нежный и тонкий, особенно после короткого теплого дождя и по вечерам. Он закрывал глаза и вдыхал их затихающий аромат.

– Знаешь, – сказал он однажды, – у них нет запаха тлена – ну, как у обычных цветов. Есть только запах печали и еще… чего-то такого… Ну, уходящего, что ли… прощального – наверное, так…

Теперь она ставила ему в комнату букет – в белый глиняный кувшин с отколотым носиком.

И каждое утро с тревогой смотрела на клумбу – а они опадали, темнели, ссыхались, теряя свой радостный, яркий, насыщенный цвет.

Он прожил еще всю осень, и она уже перестала верить в приметы и прочие глупости, когда с тоской смотрела на осыпающиеся цветы.

Ушел он ранним декабрьским утром – таким светлым, дымчатым от легкого морозца и первого снега, таким солнечным и ясным…

Она зашла к нему в комнату и все поняла в тот же миг.

До вечера она просидела на стуле возле его кровати и все говорила с ним про себя – о чем? Если бы ее об этом спросили, она бы ни за что не вспомнила – ни одного слова, ни одного…

Когда за окном стало совсем темно, она, словно очнувшись, подошла к телефону и позвонила своим.

На похоронах Нюта не плакала – не было слез, отчего-то вот не было. А Лидочка заливалась слезами и все приговаривала:

– Как же так, папа? Зачем?

В первый раз назвала его папой, страдая оттого, что не сделала этого раньше.

Так много было им отпущено! Такая густая концентрация нежности, ласки, понимания, заботы, любви… Эти восемь лет равнялись двум как минимум жизням. Нет, каждый их день был тождествен целой судьбе!