Эмилия вся дрожа приблизилась к нему и выслушала его строгий выговор за то, что она не послушалась его с первого слова. Она заметила, что он приписывает ее продолжительное пребывание в коридоре такому мотиву, который и не приходил ей в голову по ее наивности.

— Все это женские капризы, — сказал он, — я должен был бы их предвидеть. Вы упорно отвергали ухаживания графа Морано, пока я поддерживал его предложение, а теперь вдруг начали поощрять его, увидав, что я отказал ему в вашей руке.

Эмилия была изумлена.

— Я не понимаю вас, синьор, — отвечала она, — уж не намекаете ли вы на то, будто граф явился ко мне в комнату с моего согласия?

— На это я вам ничего не отвечу, — возразил Монтони, — но несомненно нечто более, чем простое участие, заставляло вас так горячо заступаться за него и так долго оставаться в коридоре при человеке, которого вы до сих пор тщательно избегали.

— Боюсь, синьор, что мною руководило нечто более, чем простое участие, — спокойно отвечала Эмилия, — за последнее время я стала убеждаться, что чувство сострадания редко встречается в людях. Но как могли вы, синьор, смотреть на ужасное положение Морано и не желать облегчить его?

— К капризам вы еще присоединяете и лицемерие! — проговорил нахмурившись Монтони, — вы смеете критиковать чужие поступки, а между тем вам прежде всего следовало бы оглянуться на себя и приобрести качества, необходимые для женщины: искренность, постоянство в чувствах и покорность.

Эмилия, всегда старавшаяся согласовать свои поступки с законами справедливости и душа которой была необыкновенно чутка ко всему, что и составляет украшение женщины, была поражена этими упреками, но в глубине души она твердо сознавала, что заслуживает скорее похвалы, чем осуждения, поэтому гордо молчала. Монтони, обратившись к слуге, вошедшему в комнату, осведомился — уехал ли Морано из замка? Человек отвечал, что слуги как раз переносят раненого на кресле в ближайшую хижину. Услыхав это, Монтони немного успокоился; и когда через несколько минут появился Людовико и доложил, что Морано уже нет в замке, Монтони велел Эмилии вернуться в свою комнату.

Эмилия была рада уйти, чтобы не видеть Монтони, но мысль провести остаток ночи в комнате, куда всякий мог вторгнуться через дверь, ведущую на лестницу, теперь тревожила ее еще более, чем когда-нибудь; она решилась иойти к тетке и попросить ее, чтобы она позволила Аннете ночевать с нею.

Дойдя до большой галереи, она услыхала голоса, громко спорящие; в эту минуту, склонная пугаться решительно всего, она остановилась, но вскоре до нее долетели слова, произнесенные синьорами Кавиньи и Верецци, и она направилась к ним, с намерением успокоить и примирить их. Они были одни. Лицо Верецци все еще пылало злобой; но так как первоначальная причина его гнева бьыа уже удалена, то он, казалось, перенес все свое раздражение на Кавиньи, а тот, по-видимому, не столько спорил с ним, сколько укорял его в чем-то.

Верецци твердил, что сейчас же уведомит Монтони об оскорблении, нанесенном ему Морано, а главное о том, что граф обвинил его в убийстве.