Дама, казалось, ее не слышала. Она продолжала смотреть на Рульфо.

– Разочарован? – произнесла она хриплым голосом.

– Нет. Теперь уже нет. Беатрис была красивым обманом. А ты – всего-навсего отвратительная правда. Нет, не разочарован.

– Немыслимо. – Она широко распахнула свои большие зеленые глаза. – Ты все еще меня любишь.

– Скажи, когда вы снова собираетесь, – настойчиво повторила свой вопрос Ракель.

Беатрис резко повернула голову, как будто ее разговор с интересным для нее человеком оказался прерван нежелательным собеседником:

– Привет, Ракель. Эта внешность посторонней очень тебе идет.

– Когда вы снова собираетесь?

– Где твой малыш, Ракель?

– Когда вы снова собираетесь?

– Твой сын шлет тебе привет. Хочешь его увидеть?

Повисла тишина, но не полная: женщина, или чем там было это нечто, скорчившееся в середине круга, время от времени издавала едва слышное мурлыканье больной кошки, как будто воздух резонировал, проходя по ее горлу. Внезапно Ракель обратилась к Рульфо:

– Ты когда-нибудь писал стихи, вдохновленные Беатрис?

– Только одно. Когда она умерла.

– И ты можешь его быстро найти?

– Я знаю его наизусть.

– Сколько в нем строк?

– Четырнадцать.

– Прочитай первые четыре, пожалуйста.

Вначале казалось, что он не слышал просьбы Ракели. Он внимательно смотрел в лицо Беатрис. Дама все еще улыбалась, но явно насторожилась, как будто не слишком хорошо понимала, чего от них можно ожидать.

– Саломон?

– Да.

– Прочитай первые четыре стиха, пожалуйста.

Он глубоко вздохнул и порылся в памяти. Делать особых усилий не пришлось. Повторяемые еще и еще раз, выученные наизусть стихи рождались в его устах легко, как и его слезы. Сначала голос его дрожал, но вскоре зазвучал твердо:

В конце третьего стиха улыбка Беатрис угасла. Когда зазвучал четвертый, она отшатнулась и прерывисто задышала. Из ее губ показалось нечто похожее на раздвоенный язык, лилового цвета головку гадюки, фиолетовую ленту с кончиком хлыста. Но на какой-то быстротечный миг выражение ее лица напомнило Рульфо то, которое он замечал у нее во время занятий любовью. Он отвел глаза, испугавшись, исполнившись отвращением, и смахнул с глаз слезу.

– Действует, – объявила Ракель. – Она прикреплена к тебе твоими стихами. Когда вы снова собираетесь? – повторила она свой вопрос.

Дама номер тринадцать обвела их взглядом. Края ее век окрасились кровью.

– Твои дни сочтены, Ракель. – Голос ее звучал шелестом палой листвы.

– Отвечай.

– Тебе это ничем не поможет, даже если ты узнаешь. Будь у тебя допуск, что ты сделаешь?..

– Прочитай следующие четыре стиха, Саломон.

Его голос зазвучал с новой силой:

На лице, которое раньше было лицом Беатрис Даггер, читались теперь замешательство и страх. Она раскачивалась взад-вперед, обхватив себя руками. По-видимому, ей было больно. Кроме всего прочего, она вдруг резко исхудала: на спине, как при отливе, проступил рельеф позвонков и ребер.

– Боже мой! – прошептал Бальестерос.