Спустя несколько месяцев я ехал в такси, которое с ревом неслось по ужасающему району Бруклина. В Советском Союзе нам говорили, что люди африканского происхождения — негры и негритянки, как мы их называли, — наши братья и сестры, но для советских евреев, недавно прибывших туда, они были такими же устрашающими, как казаки, мчащиеся по равнинам. Однако я с первого взгляда влюбился в этих колоритных людей. Было что-то сомнительное и очень советское в этом зрелище: не очень-то загруженные работой мужчины и женщины на фоне домов со сломанным крыльцом и некошеным газоном. Казалось, что, подобно моим советским соотечественникам, они сделали свое поражение стилем жизни. Обломова внутри меня всегда завораживали люди, которые всё собираются чем-нибудь заняться. Бруклин в 1990 году представлял собой обломовский рай. Я уж не говорю о том, что некоторые юные девушки, высокие и мощные, как баобабы, с прекрасно развитыми грудями, смахивавшими на тыквы, которые они с царственным видом несли по улице, были самыми прекрасными существами, которых мне доводилось видеть в жизни.
Постепенно африканский район сменился испанским, столь же неопрятным, но с приятным запахом жареного чеснока, а тот, в свою очередь, уступил место земле обетованной моих еврейских единоверцев — там суетились мужчины, на головах которых красовались целые беличьи гнезда, а пейсы трепал ветерок раннего лета. Я насчитал шесть крошечных мальчиков в возрасте примерно от трех до восьми лет, с растрепанными белокурыми локонами, из-за которых они походили на юных рок-звезд, — эти мальчики носились вокруг изнуренной женщины, смахивавшей на пингвина. Она семенила по улице с продуктовыми сумками. Что же это, черт возьми, за еврейская женщина, у которой шестеро детей? В России у вас был один ребенок, два, ну, может быть, три, если вам не хотелось делать аборты и вы были очень-очень легкомысленны.
Такси остановилось перед старым, но величественным домом, который опирался на колонны — так старик опирается на свою палку. Приятный молодой хасид с умным выражением лица (я неравнодушен ко всем, кто смахивает на полуслепого) приветствовал меня рукопожатием и, обнаружив, что я не говорю ни на иврите, ни на идиш, начал объяснять мне понятие mitzvah, означающее «хорошее дело». Очевидно, от меня ждали очень важного mitzvah.
— Я на это надеюсь, мистер, — сказал я на своем далеком от совершенства английском. — Потому что боль от обрезания члена должна быть невыносимой.
— Не так уж все плохо, — ободрил меня новый друг. — И вы такой большой, вы даже и не заметите! — Увидев, что у меня все еще испуганный вид, он продолжал: — В любом случае, вас вырубят перед операцией.
— Вырубят? — напугался я еще больше. — О нет, мистер! Я должен немедленно вернуться в свой номер гостиницы.
— Ну, ну, ну, — сказал хасид, поправляя свои очки с толстыми стеклами указательным пальцем. — У меня кое-что есть — я знаю, вам это понравится.
С опущенной головой я последовал за ним в дом. После типичной убогой однокомнатной советской квартиры с холодильником в углу, который трясется, как ракета перед запуском, хасидский дом поразил меня настоящим взрывом красок и света — особенно картины в рамах, на которых был изображен золотой иерусалимский Купол Скалы