А потом тяжело бухнула за нею дверь. И заревело там, за дверью, пламя.

Я не мог этого вынести. Вышел на крытое крыльцо и встал за колонной. А народ уже откуда-то дознался. Стон катился над всеми, кто был во дворе и вокруг.

И все смотрели на высокое крыльцо, на двери суда.

И еще одни глаза смотрели — длинные, светлые, непонятные.

У самого крыльца, окруженная стражей, стояла телега, устланная соломой. Огромная телега, похожая на гроб, запряженная шестью клячами.

На дне короба был укреплен столб, а возле него стоял человек, прикованный за пояс к столбу длинной цепью. Грива волос, крутой лоб, жесткий и горестный рот. Даже на Романа не смотрела теперь толпа.

Я спустился с крыльца и стал у ворот. С заснеженных стрех капало, висели сосульки, шуршал под ногами снег, разъезженный, зернистый, желтый от навоза. И на все это с неба лился такой серый и такой все же по-весеннему яркий свет, что болели глаза.

Заснеженные кровли, заснеженные, подтаявшие с юга купола, серая дранка, отливающая зеленым.

И над всем такая тишина, что становилось жутко. Вдруг смолкли все. Никто даже с ноги на ногу не переступал. Ждали.

И вот заскрипели двери. Медленно-медленно открылись. И в дверях показался Деспот-Зенович. А за ним — Ирина. Одной рукой держится за Деспотову руку, а другая в воздухе протянута. За ними кат вывалился. Стоит.

Палач пожалел ее. Только зрения лишил, а глаз не вырвал. Идет она и словно спит на ходу: глаза закрыты, пушистые ресницы опущены.

И Деспот — первый ее поводырь.

Они совсем было подошли к ступенькам, когда палач вдруг сделал следом несколько шагов и встал на колени.

— Прости меня, прости, — шевелит толстыми губами.

И она попросила, чтобы стал он ей под руку. И положила ладонь на жесткую, как шерсть, гриву.

— Небо простит тебя, небо. Ты нас снова свел.

Вышел из дверей на балюстраду Друцкий князь. Стоит, смотрит на происходящее, усмехается. Толпа, увидев эту усмешку, ощетинилась. Такие уж мы люди: лучше голову секи, чем плюнь с усмешечкой. Будь палачом, только в душе изуверства не держи.

А те двое все еще спускались и спускались с крыльца.

Ах, долог, долог был этот путь! Не короче всей жизни, что еще оставалась.

И в спину тем, что спускались, Друцкий крикнул:

— Бери ее, Роман. Веди по дорогам неправды, по которым пошел сам. Рожай детей, наполовину холопов, наполовину изгоев.

А Роман в ответ улыбнулся. И это была такая улыбка, что Друцкий понял: не опозорил, не унизил он скованного, а поселил в нем твердость. И он не выдержал, ушел, грохнул дверями.

Ступенька. Ступенька. Еще ступеньки.

Спускаются белые, мехом отороченные кабтики [127].

Ударил где-то первый далекий колокол. Упал в тишину, будто камень в воду, звон. И сразу закружилось, закаркало воронье, словно хлопья сажи взлетали и оседали на стрехи. Она могла только слышать их крик. Но зато она чувствовала: упругий и тяжелый, мокрый ветер словно ладонью толкал в лицо. И она шла навстречу этому ветру.

Деспот подвел ее к телеге.

— Бери. Не тебе бы, врагу рода человеческого, такую девку.