— Спасибо и на этом, — сказала она горько. — Не даешь любви, но даешь хлеб.

Ракутович сделал шаг ко мне, остановился:

— Швейцарец, пропусти сюда этого парня. Мести не будет. Род не умрет, — и добавил: — И может, даже будет преследовать моих потомков.

— Каких, господин?

Он встряхнул головой.

— Я приду в ее тюрьму, — со страшной уверенностью сказал он. — Выжгу все замки. Конским хвостом пепел размету. С мечом или в цепях — но приду. Живой или мертвый — возьму. Я ее возьму с Могилевом, со всей нашей землей, со свободой или смертью.

— Со смертью? — вскинула она брови. — Не веришь, значит?

— Нет, но биться буду даже без веры. Дело не только в Ирине.

— Но почему не веришь?

— Уже вторая старуха нагадала, что Ирина никогда не увидит меня. А сегодня то же кричал Кизгайла.

— Он клялся панством, — грустно улыбнулась она, — а ты ведь собираешься его извести, это панство.

— Нет, — сказал он, — чуда не будет. Неправду так быстро не изничтожишь. Разве что потрясу вас немного.

— Зачем же ты шел тогда?

— Думаешь, не знаю, что осужден на смерть? Знаю. Людей жаль. Землю дедов жаль.

— Тогда сдайся… Сдайся, милый.

Он улыбнулся, как взрослый над неразумным дитем, чуть иронично и снисходительно.

— Не-ет, такое я и правнукам запрещу. Если нету счастья для себя, для соседа — зачем беречь голову? Тогда ее умышленно ломать надо. — И добавил:

— Биться надо до конца, до клыков, до последнего хрипа. Вы этого не поймете, вы изнеженные. У вас и души стали не те.

— Роман, — сказала она, — мне жаль тебя, мне страшно за тебя. Меня-то ты зачем пощадил?!

— Зла и так — море. Не мне его умножать. Живи. Может, совесть пробудится?

— Врага помиловал, — сказала она.

— И в самом деле, ты ведь самый страшный мой враг.

— Этот враг любит тебя, — чуть слышно произнесла она.

Но он уже встал, поднял и ее, поставил перед собой.

— Прощай, ворогиня. Бог с тобой.

И поцеловал ее в голову.

Я слышал его шаги по коридору, слышал его короткий разговор с Лавром, слышал, как Лавр попытался было его в чем-то укорять и как Роман на него прикрикнул. И слышал я потом тихую беседу юноши, подобного архангелу, с пани Любкой. И слышал, как эти голоса становились все мягче. Я только не понимал, почему она его называла Романом. Разве что похожие? Но потом я отошел от двери. Мы тоже любопытны только до определенной границы…

…А утром мужицкий царь выступил из замка в поход. Его войско, возросшее на треть, вооруженное нашим оружием, закованное на четверть в наши доспехи, стало воистину грозным. Валила конница, везли пятнадцать пушек, снятых с крепостных стен, скрипели телеги со снаряжением.

Косы. Вилы. Пешни.

И я знал, что этот человек за две недели превратит охотников в стрелков, крестьян — в боевых молотильщиков, углежогов, привыкших к пешням, — в копьеметателей.

И всех превратит в воинов.

Перед тем как выступить из замка, он подъехал ко мне, по-прежнему в багрянице, по-прежнему на белом коне, поднял руку в железной перчатке и указал на замок:

— С тобой люди остаются. И баба. И крепостные стены. Береги и ворот передо мной не закрывай. Зимовать приду.